Болеслав Прус - Кукла

Наконец Лисецкий шепнул мне, что господин этот-очень известный репортер и что он напишет про нас в газетах. У меня потеплело на сердце при мысли, что я, быть может, увижу в печати свою фамилию, которая доселе только однажды фигурировала в "Полицейской газете", когда я потерял сберегательную книжку. В тот же миг я заметил, что в этом человеке все было величественно: большая готова, большой блокнот, даже заплатка на левом сапоге отличалась необычайными размерами.

А он все ходил да ходил по комнатам, надутый как индюк, и все писал да писал... Но вот он заговорил:

- Не было ли у вас недавно какого-нибудь происшествия? Небольшого пожара, кражи, злоупотребления, скандала?..

- Боже упаси! - осмелился я заметить.

- Жаль, - отвечал он. - Лучшей рекламой для магазина было бы, если бы, скажем, кто-нибудь здесь повесился.

Я перепугался, услышав такое пожелание.

- Ваша милость, - робко заметил я, кланяясь, - не соизволите ли выбрать себе какую-нибудь вещичку, так мы безо всяких отошлем на дом...

- Взятка?.. - спросил он, взглянув на меня свысока, будто статуя Коперника. - Мы имеем обыкновение покупать то, что нам нравится, - прибавил он, - а подарков ни от кого не берем.

Он надел посреди магазина свою засаленную шляпу и, сунув руки в карманы, вышел вон, как министр. Даже с другой стороны улицы была видна заплатка на его сапоге.

Но возвращаюсь к церемонии освящения.

Главное торжество, то есть обед, состоялось в большом зале Европейской гостиницы. Зал был убран цветами, столы составлены в форме огромной подковы, был заказан оркестр, и в шесть часов вечера собралось более полутораста человек. Кого-кого там только не было! Главным образом купцы и фабриканты из Варшавы, из провинции, из Москвы - да что! Даже из Вены и Парижа! Пожаловали также два графа, один князь и изрядное количество помещиков. О напитках и говорить нечего, ибо неизвестно, чего было больше - листьев ли на растениях, украшавших зал, или бутылок.

Удовольствие это обошлось нам более чем в три тысячи рублей, зато зрелище такого множества обедающих было поистине внушительно. Когда же в наступившей тишине встал князь и выпил за здоровье Стася, когда заиграл оркестр не помню уж что, но очень миленькую вещицу и сто пятьдесят человек гаркнули: "Да здравствует!" - у меня на глазах выступили слезы. Я подбежал к Вокульскому и, обняв его, прошептал:

- Видишь, как все тебя любят...

- Не меня, а шампанское, - ответил он.

Я заметил, что тосты его ничуть не трогают, он даже не повеселел, хотя один из ораторов (наверно, писатель, потому что болтал долго и без всякого смысла) сказал - не знаю только о себе или о Вокульском, - что это прекраснейший день в его жизни.

Заметил я также, что Стах больше всего льнет к пану Ленцкому, который, говорят, до своего банкротства бывал при европейских дворах... Вечно эта несчастная политика!..

Вначале пиршество протекало весьма торжественно; то и дело кто-нибудь из гостей брал слово и говорил, говорил, словно хотел языком отработать за выпитые вина и съеденные блюда. Но чем больше пустых бутылок убирали со стола, тем быстрее улетучивалась из этого собрания торжественность, а под конец поднялся такой невообразимый гам, что он заглушил оркестр, игравший рядом.

Я был зол как черт, и мне захотелось выругать кого-нибудь, хотя бы Мрачевского. Однако, отведя его в сторонку, я только и мог сказать:

- И для чего все это?..

- Для чего?.. - переспросил он, уставясь на меня осоловелыми глазами. А для панны Ленцкой...

- Да вы рехнулись! Что для панны Ленцкой?..

- Ну... все эти торговые общества... и магазин... и обед... Все для нее... Из-за нее же я из магазина вылетел... - лепетал Мрачевский, опираясь на мое плечо, так как уже не держался на ногах.

- Что? - говорю я, видя, что он совершенно пьян. - Из-за нее вы из магазина вылетели, так, может быть, из-за нее же вы и в Москву попали?

- Ясное... ясное дело! Она только замолвила словечко, одно... маленькое словечко... и я получил на триста рублей больше в год... Рыбка делает с нашим стариком все, что ей вздумается.

- Ступайте-ка спать, - сказал я.

- А вот и не пойду я спать!.. Я пойду к моим друзьям... Где мои друзья? Они бы скорее управились с этой рыбкой... не водила бы она их за нос, как нашего... Где они, где мои друзья? - заорал он во все горло.

Разумеется, я велел отвести его наверх, в номер. Однако же смекнул, что он прикинулся пьяным, чтобы меня одурачить.

К полуночи зал был похож не то на мертвецкую, не то на больницу: то и дело приходилось кого-нибудь тащить в номер или на пролетку. Наконец я разыскал доктора Шумана, который был почти трезв, и увел его к себе напоить чаем.

Доктор Шуман - тоже иудей, но это необыкновенный человек. Он даже собирался креститься, оттого что влюбился в христианку, только она умерла, и он бросил эту затею. Говорят, он даже травился с горя, однако его спасли. Сейчас он никого не лечит и, имея порядочное состояние, занимается какими-то исследованиями не то людей, не то их волос. Сам он маленький, желтый, а взгляд у него такой проницательный, что трудно от него что-нибудь утаить. Со Стахом они давнишние друзья, и, я полагаю, он должен знать все его тайны.

После этого шумного обеда я как-то весь растревожился и надеялся вызвать Шумана на откровенный разговор. Если он и сегодня ничего мне не расскажет о Стахе, то я, верно, никогда уже о нем ничего не узнаю.

Когда мы пришли ко мне на квартиру и нам подали самовар, я заговорил:

- Скажите мне, доктор, только чистосердечно: что вы думаете о Стахе? Он очень меня беспокоит. Я свидетель тому, что он уж год как пускается на всякие авантюры... То поездка в Болгарию, то новый магазин... торговое общество... экипаж. В характере его произошла странная перемена...

- Никакой перемены я не вижу, - возразил Шуман. - Стах всегда был человеком действия, и если что-нибудь западет ему в голову или в сердце, он непременно это осуществляет. Решил он поступить в университет - и поступил, решил нажить состояние - и нажил. А если сейчас он задумал какую-то глупость, то опять-таки не отступится и сделает основательную глупость. Такой уж у него характер.

- И в то же время, - заметил я, - в поведении его, по-моему, много противоречий...

- Ничего удивительного, - прервал меня доктор. - В нем сочетаются два человека: романтик эпохи пятидесятых годов и позитивист семидесятых. То, что со стороны кажется противоречивым, на самом деле вполне последовательно.

- А не впутался он в какую-нибудь новую историю? - спросил я.

- Ничего не знаю, - сухо отвечал Шуман. Я замолчал и, подумав, снова спросил:

- Что же с ним в конце концов будет?

- Плохо будет, - сказал он, подняв брови и переплетая пальцы рук. Такие люди, как он, либо все подчиняют себе, либо, наткнувшись на непреодолимое препятствие, разбивают себе башку. До сих пор ему везло, но... ведь нет человека, которому в жизненной лотерее доставались бы одни выигрыши...