Болеслав Прус - Кукла

- Вы не ошиблись. Я знаю, мне не суждено совершить ничего замечательного, но я по крайней мере умею ценить людей необыкновенных... На каждом поприще... даже на сцене... Однако, представьте, Варшава не оценила его по достоинству...

- Возможно ли? Ведь он иностранец...

- О, да у вас злой язык! - улыбнулась она. - Но я отнесу ваше замечание на счет Варшавы, не на счет Росси... Право, мне просто стыдно за наш город! Будь я на месте публики (конечно, публики мужского пола), я бы забросала его цветами и рукоплескала бы ему до изнеможения. Здесь же его награждают жидкими аплодисментами, а о цветах никто и не подумал... Мы поистине еще варвары...

- Овации и цветы - это такая мелочь, что... на ближайшем выступлении Росси их будет скорее слишком много, чем слишком мало.

- Вы уверены? - спросила она, красноречиво глядя ему в глаза.

- Как же... ручаюсь вам.

- Я буду очень рада, если сбудется ваше пророчество... Может быть, вернемся к нашим?

- Всякий, кто доставляет вам удовольствие, заслуживает самого глубокого уважения.

- Позвольте! - со смехом перебила она. - Но вы сейчас сказали комплимент самому себе...

Они повернули назад.

- Воображаю, как удивится Росси, услышав овации, - снова заговорила панна Изабелла. - Он уже ни на что тут не надеется и, очевидно, жалеет, что приехал в Варшаву. Артисты, не исключая величайших, - это особые люди. Они не могут жить без славы и без почестей, как мы - без пищи и воздуха. Самоотвержение, труд, хотя бы самый плодотворный, но скромный - это не для них. Им необходимо быть на первом плане, привлекать к себе все взоры, покорять тысячи сердец... Росси сам говорит, что предпочел бы умереть годом раньше на сцене при переполненном и восторженном зале, чем годом позже в тесном кругу немногих поклонников. Как это странно!

- Он прав, если полный театр для него - величайшее счастье.

- Вы думаете, бывает счастье, ради которого стоит сократить жизнь?

- И несчастья, которых стоит таким образом избежать.

Панна Изабелла задумалась, и дальше они шли уже молча.

Между тем графиня, сидя у пруда и продолжая кормить лебедей, беседовала с паном Томашем.

- Ты заметил, Вокульский как будто интересуется Беллой?

- Не думаю.

- И даже очень; теперешние торговцы умеют строить смелые планы.

- От плана до исполнения еще неизмеримо далеко, - ответил пан Томаш с некоторым раздражением. - А если б даже и так, то меня это не касается. За мысли пана Вокульского я не отвечаю, а за Беллу я спокоен.

- В конце концов я ничего против Вокульского не имею, - прибавила графиня. - Что бы нас ни ждало в будущем, я заранее мирюсь с волей божией, особенно если это приносит пользу бедным... А это им бесспорно на пользу: мой приют скоро будет первым в городе, и все потому, что этот господин питает слабость к Белле.

- Перестань... Вот они идут!.. - перебил ее пан Томаш.

Действительно, панна Изабелла и Вокульский показались в конце аллеи.

Пан Томаш внимательно поглядел на них и тут только заметил, что они хорошая пара: он, на голову выше Беллы, с атлетической фигурой, ступал твердо, обнаруживая военную выправку; она, хрупкая и стройная, скользила рядом, едва касаясь земли. Даже белый цилиндр и светлое пальто Вокульского приятно сочетались с пепельно-серой накидкой панны Изабеллы.

"С какой стати он носит белый цилиндр?" - с досадой подумал пан Томаш.

И в уме его возникло престранное соображение: в сущности, этот выскочка Вокульский за право носить белый цилиндр обязан платить ему, Ленцкому, по крайней мере пятьдесят процентов от вложенного капитала. Но тут даже сам пан Томаш пожал плечами.

- Ах, тетя, как чудесно в тех аллеях! - воскликнула, подходя, панна Изабелла. - Мы с вами никогда не гуляем в той стороне. А Лазенки хороши только тогда, когда ходишь быстро и далеко.

- В таком случае, попроси пана Вокульского почаще сопровождать тебя, ответила графиня каким-то особенно сладким тоном.

Вокульский поклонился, панна Изабелла чуть заметно нахмурилась, а пан Томаш сказал:

- Не пора ли домой?

- Пожалуй, - отвечала графиня. - Вы еще останетесь, пан Вокульский?

- Да. Разрешите проводить вас к экипажу?

- Пожалуйста. Белла, возьми меня под руку.

Графиня с панной Изабеллой пошли вперед, за ними пан Томаш с Вокульским. При виде белого цилиндра пан Томаш испытывал такое раздражение и досаду, что только из вежливости заставлял себя улыбаться. В конце концов, желая чем-нибудь занять Вокульского, он снова завел разговор о своем доме, за который надеялся получить, по выплате долгов, сорок, а то и пятьдесят тысяч рублей.

Цифры эти, в свою очередь, испортили настроение Вокульскому; он говорил себе, что больше тридцати тысяч не может прибавить.

Только когда подъехал экипаж и пан Томаш, усадив графиню и дочь, уселся сам и крикнул кучеру: "Трогай!" - у Вокульского исчез неприятный осадок и вновь проснулась тоска о панне Изабелле.

"Как скоро!" - вздохнул он, глядя на дорогу, на которой виднелась лишь зеленая пожарная бочка, поливавшая мостовую.

Он еще раз прошел к оранжерее по той же дорожке, отыскивая следы ее башмачков на мелком песке. Но там уже все изменилось. Ветер подул сильнее, замутил воду в пруду, разметал мотыльков и птиц и нагнал облака, которые все чаще закрывали солнце.

- Как тут уныло! - шепнул он и повернул обратно.

Сев в экипаж, он закрыл глаза, наслаждаясь легким покачиванием. Ему чудилось, что он, словно птица, сидит на ветке, которую колышет ветер вправо и влево, вверх и вниз, - и вдруг расхохотался, вспомнив, что это приятное покачивание обходится ему в тысячу рублей ежегодно.

"Дурак я, дурак! - повторял он. - Чего я лезу к людям, которые либо не понимают моих жертв, либо смеются над моими неуклюжими стараниями? К чему мне этот экипаж? Разве я не мог бы ездить в пролетке или даже в этом вот дребезжащем омнибусе с коленкоровыми занавесками?.."

Подъехав к своему дому, он вспомнил об обещанных панне Изабелле овациях в честь Росси.

"Разумеется, будут овации, да еще какие... Завтра спектакль..."

Под вечер он послал слугу в магазин за Оберманом. Седой инкассатор немедленно прибежал, с тревогой спрашивая себя, не передумал ли Вокульский и не велит ли ему вернуть потерянные деньги?

Но Вокульский встретил его очень приветливо. И даже увел к себе в кабинет, где они разговаривали добрых полчаса. О чем?..

Именно этот вопрос - о чем может разговаривать Вокульский с Оберманом чрезвычайно заинтересовал лакея. Ну уж конечно о потерянных деньгах... Усердный слуга прикладывал к замочной скважине то глаз, то ухо, многое увидел, многое услышал, но ровно ничего не понял. Он разглядел, что Вокульский давал Оберману большую пачку пятирублевок, и услышал какие-то странные слова:

- В Большом театре... на балконе и галерке... капельдинеру корзину цветов... букет через оркестр...