Болеслав Прус - Сочельник

Когда мы въехали прямо через трубу на чердак старого пятиэтажного каменного дома, я не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Как здесь холодно и пусто! Полуистлевшие веревки, на них несколько тряпок сомнительного цвета, в углу ящик с черепками и бутылочными осколками, за дымоходом кошка, которая зябко ежилась и как будто дышала себе на лапки, а в одной стене небольшая, оклеенная бумагой дверь, за которой кто-то ходил, садился или, может быть, даже ложился, не переставая кашлять.

Перегнувшись через полусгнившие перила, я посмотрел вниз и где-то глубоко в непроглядной тьме заметил слабый огонек; невольно вспомнился мне рассказ о бернардинском подвале, снизу доверху наполненном сорокаведерными бочками, где камень, кинутый на рождество Христово, достигает дна лишь на пасху. Огонек этот мигал весьма двусмысленно, а его подмигиваниям сопутствовал такой шум, будто кто-то с большим трудом шагал сразу через три ступеньки вверх, а потом с не меньшей легкостью скатывался на две ступеньки вниз.

Тень, несшая этот огонь, прошла таким образом третий, четвертый и пятый этажи, останавливаясь поминутно и громко зевая:

- А-а!

Когда тень поднялась на лестницу, которая вела с пятого этажа на наш чердачок, огонек замигал еще сильнее, и тень неминуемо отправилась бы через нижний этаж прямо к праотцам, если бы сильная рука Вигилии не схватила ее за шиворот.

При помощи этого чудодейственного прикосновения зевавший человек твердо стал на ноги рядом с нами, выпрямился и пробормотал:

- Эй, коляда, коляда!

Это был седоватый уже мужчина в старом тулупе. Шапку ему заменяли искусно взлохмаченные волосы; с правой стороны его длинного носа красовалась свежая царапина, и еще более свежие следы ногтей выступали на левой щеке. В правой руке он нес грязный фонарик, в левой - судки и булку под мышкой.

Не сомневаюсь, что если бы спиртные испарения обладали свойством превращаться в облака, нашего нового приятеля можно было бы принять сейчас за одряхлевшего херувима, которому какой-то доброжелатель сильно намял бока.

Возглас: "Эй, коляда, коляда", - и отзвук неуверенных шагов заставили оклеенную бумагой дверь приоткрыться, и я увидел исхудалое юношеское лицо, на котором сверкали ввалившиеся, оживленные странным блеском глаза.

- Кто там?

- А это я... Антоний, сторож... Я это...

И мужчина в тулупе, стукнувшись головой о низкую притолоку, вошел в комнату.

Старая, узкая, выкрашенная в желтый цвет кровать из Поцеёва со страшно измятой постелью, кувшин без ручки, на круглом столике величиной с котелок лампа под прожженным бумажным колпаком и, наконец, груда бумаг и книг - вот вся меблировка комнаты, которую днем должно было освещать маленькое квадратное окно, а сейчас обогревала железная печурка.

- Эге-ге!.. - сказал сторож. - Так вы, что ли, нынче весь вечер из дому не выходили?

- Нет, - коротко ответил молодой хозяин.

- Я вот... с вашего разрешения... принес кой-чего... Грушек несколько, а это капуста, а в капусте - плотица. Я ее, чертягу этакую, вверх хвостом, чтобы ей света белого не видеть... Тут и лепешки есть...

Хозяин поколебался с минуту, потом взял принесенную еду и прошептал:

- Спасибо... Бог воздаст вам... а когда-нибудь, может, и...

- Да что там! А куда это я ложку девал?.. И тут нет, и тут нет... Ого-го! Вон где она... За голенище забралась... вот где она...

Изможденный юноша взял ложку, сел на краю постели и с жадностью принялся за еду.

- Так тут знобко, а вы без ничего...

- Жарко мне! - ответил хозяин и закашлялся.

- А потому все, что в грудях у вас... и лихоманка эта... А я одно только лекарство признаю: сало и водку. Верное дело.

Юноша продолжал есть.

- Только водку надо чистую, светлую, как слеза! А в шинке сегодня мне такого дали ерша, что в нем смотри и купоросу не было ли. Верное дело!

Больной ел, отнимая ото рта ложку только при кашле.

- И выпил-то я самую малость, а как стало меня пробирать, а как стало меня кидать... Только вошел я в сени, а меня в другой раз как возьмет да как скрутит, а тут баба моя выскочила да начала меня трепать. Эх, пан! С самой женитьбы так меня не угощала, как сегодня! Верное дело...

Юноша съел все, поставил судки на пол, прислонился головой к стене и прикрыл обнаженную впалую грудь одеялом, которое когда-то было, вероятно, более определенного цвета.

- И всегда вы в сочельник вот так... один? - спросил Антоний.

- Уж третий год.

- А раньше-то... а тогда-то был у вас кто-нибудь?

Юноша оживился:

- Еще бы!

Пауза.

- Помню, когда мне было восемь лет, мы с матерью пошли к дяде. Это было недалеко, но выпал густой снег, и служанка взяла меня на руки.

Он закашлялся.

- Ну и гостей там было, детей!.. Мне подарили саблю... под стол положили целый воз сена... На елке зажгли много свечей... три дня украшали ее мама с теткой и все прятались от нас, как бы мы не подсмотрели... Ха-ха-ха!

Пауза.

- Она получила фарфоровую куклу и муслин на платье. Я отлично помню: синие глаза, черные как смоль волосы, а остальное из замши. Когда мы ее распороли, из нее посыпались отруби...

Снова приступ кашля, еще более сильный, чем прежде. Лицо юноши покрылось кирпичными пятнами. Глаза метали молнии.

- Пташечка моя родная! Ты сегодня, наверно, так же одинока, как и я!.. Ты думаешь, что я тебя не вижу? Взгляни же на меня, взгляни... Нет... разве ты можешь услышать меня из такого далека...

Пока он говорил, одеяло сползло с груди; он весь дрожал, вытягивал вперед руки, а глаза смотрели так пристально, словно хотели проникнуть взором по ту сторону жизни. В трубе между тем шумел ветер, а стены сочились сыростью.

- Я должен пойти к доктору, он вылечит меня. Потом в Щавницу... Надо поправиться, и тогда... мы уж не будем одиноки...

"Кап! Кап! Кап!" - отвечали падающие капли.

- Излишеств у нас не будет, напротив, немало забот... но мы уже будем вдвоем... Вместе! вместе!

"Кап! Кап! Кап!"

О, как страшен дом, который вздыхает и стены, которые плачут!

Больной снова закашлялся и очнулся.

- Антоний!.. Антоний!..

- Счас... счас!.. - отозвался сторож. - А-а-а... Это вы, пан?

- Послушай, как будто пахнет горелым?

- Аа... о... чтоб его... только прислонился человек к печке, и смотри, весь тулуп к черту опалило! Верное дело!

* * *

На этот раз мы очутились в необыкновенно оживленном доме. Со всех сторон долетал до нас гул шагов по лестницам и коридорам, за окном звенели колокольчики мчавшихся мимо санок, под нами бренчал рояль, заглушаемый время от времени топотом ног и взрывами смеха.

Мы стояли в темной комнате, спиной к закрытой двери, за которой стонал какой-то больной, и лицом к другой открытой двери, которая вела в слабо освещенную комнату. Там, вглядевшись получше, я увидел множество разной домашней утвари, фотографии на стенах и двух молодых женщин.