Авенир Крашенинников - Перо ястреба

Теплынь держалась летняя. Ни один красный и желтый лист не зажегся еще в рябинах и осиннике, даже липы, прежде всех признающие осень, вовсю кудрявились и вроде бы, казалось издали, снова цвели — так густо сидели на ветках восковые крылышки семян. Однако солнце было не по-летнему низкое и пегое, в косых лучах его, пробивающих лес, не хороводилась уже мошкара, и дорога, по которой мы шли, ископыченная, заляпанная, влажно чавкала под сапогами.

Я переломил ружье, недолго думая, вставил патрон, закрыл переломку и огляделся.

Что-то переменилось во мне. Вроде бы я сделался выше ростом, сильней; взгляд мой хищно рыскал по зарослям, по верхушкам деревьев; корзинка теперь мешала, я на брючном ремне перекинул ее за спину. Грибы исчезли.

— Ну вот, папа, да вон же! — расстраивалась дочка, обнаруживая чуть ли не под ногами у меня торчмя стоящий красноголовик.

Мы вышли на округлую поляну в посохшей мелкой траве; у кочек и старых пней лишаями лежал пожухлый земляничник. По другую сторону поляны выступали две кряжистые сосны с толстенными кривыми ветвями вразброс, с темными спутанными кронами — будто не прибрались еще после провального сна. И на одной из них, на коряво изогнутой ветви я обостренно приметил, какое-то живое шевеление. Вгляделся — точно! Орехово с пестротою рыжий, притаился, сливаясь со стволом, матерый ястреб-тетеревятник. Умно пропустил охотничьи ватаги в тайгу, а сам выжидает, когда можно будет и самому поохотиться.

Было до него шагов тридцать, заряд мог и на излете его не достигнуть, но ружье словно само по себе припало к левой моей ладони, уперлось прикладом в плечо и — выстрелило.

Ястреб тяжело взмыл из своего убежища, вдруг споткнулся обо что-то в воздухе и повалился, повалился прямо на середину поляны. Приподнявшись на железных своих когтях, он сидел ко мне боком, бурый, в конопатинах и узорах, под рыжим осенним солнцем.

«Взять живьем! Добить и чучело сделать!» — замелькали в голове моей мелкие мыслишки.

Однако ружье больше не поднималось, я, почему-то крадучись на цыпочках, медленно приближался к ястребу. Я боялся гордо вскинутой клювастой головы его, взъерошенных на затылке перьев, а особенно его глаза, огненнозеленого, пылающего болью и яростью.

Он ссутулился, наклонил голову, шею вытянул вперед по-гусиному, разжал клюв, обнаружив маленькую косточку языка, и невероятным усилием поднял себя над травой. Презрительно взмахивая растрепанными крыльями, он потянул по-над поляною к речке.

А в воздухе будто бы на лучах зависло перо, широко кружась вокруг острия, выровнялось и впилось в землю возле самых моих ног. Я подобрал его, оно было шелковистым, необыкновенно красивым: шоколадного цвета с желтоватым накрапом и дымчатыми полосками в елочку.

Я хотел показать его дочери — в охотничьем азарте совсем позабыл о ней, взял перо за легкую полую трубочку, на кончике которой налипло что-то серое:

— Посмотри, какое чудо!.. Ты слышишь?

Дочь стояла ко мне спиною, вобрав голову в плечи, глядела в приречный ольховник, скрывший ястреба, и, сколько я ни старался, ни шумел, ни за что не оборачивалась.