Андре Ремакль - Время жить

-- Скажу ему все, что думаю.

-- Зачем?

-- Трепло он, вот что.

-- А почем вы знаете, что он врет?

Стены наступают опять. Они сжимают ему виски, душат. Ему вдруг хочется крикнуть. Он выкидывает руки вперед, словно бы защищаясь, высвобождаясь.

-- Не вздумайте на что-то намекать и хихикать, когда Алонсо примется за свое. Обещаете?

-- Да, но...

-- Никаких но... Вы знаете, Алонсо воевал в Испании. Был ранен под Теруэлем.

-- В голову... Он что, псих?

-- Кто знает? Так сказать ничего не стоит. А вы не псих? Вели себя тут как кобель.

-- Как кобель -- я?

Старикашка с бородкой выскакивает из-за куста. Столовая дома в Витроле погружается во мрак. Невозмутимо-насмешливое лицо толстухи расплывается. Остается один рот, разверстый, как на гипсовой маске, и вот он слушает еще одну историю, не понимая, кто с ним говорит -- не эта ли статуя с провалами глаз на мертвом лице?

-- Алонсо скрылся во Францию. Во время войны он ушел в маки -- сражался в Пиренеях, в Провансе. Потом оказался в районе Берр. Во время одной из операций его снова ранили. Надо было его спрятать. Меня попросили укрыть его здесь. Я согласилась. Рана заживала медленно. Он жил в моем доме. Это было больше двадцати лет назад. Я была молодой. Мужчина и женщина, молодые, под одной крышей... Чему быть, того не миновать. Я его полюбила. И он меня тоже, да только не так, как я его. Он признался мне, что в Барселоне у него была девушка, он любил ее с давних пор. Иногда он рассказывал мне о ней. И чиста, мол, она, как ангел, и красавица писаная, и человек редкой смелости -- в общем, восьмое чудо света.

А когда Алонсо выздоровел, он опять пошел воевать. После освобождения вернулся в Витроль. Мы были счастливы, хотя по временам я видела, что мысли его не здесь, а в Испании. Но я утешалась тем, что, как бы там ни было, наяву он со мной. И вот однажды навестили его два испанца -- старинные дружки. Выложили новости, потом стали рассказывать, как там да что у них на родине. Ну, Алонсо вдруг возьми и спроси:

-- А как поживает Консуэла?

-- Не знаю, -- поспешил ответить один из них. Несколько минут они увиливали от вопросов, в конце концов один сказал:

-- Э-э, лучше бы она умерла. Выкинь ее из головы, Алонсо. Ты нашел себе тут славную жену.

-- Или ты сказал лишнее, или недоговорил. Что, замучили они ее, изуродовали, обесчестили?

-- Отвяжись.

-- Она вышла за другого?

-- Нет. Все гораздо хуже, чем ты думаешь. Когда фашисты вошли в Барселону, началась охота на красных, аресты, доносы, расстрелы.

-- Знаю. Ну и что?

-- Большинство наших держались молодцом.

-- Что она сделала? Заговорила под пытками?

-- Да нет. Но тебя она недолго ждала... Спуталась с одним офицером, с другим, потом пошла по солдатам. Теперь она просто шлюха.

Алонсо не сказал больше ни слова. Он только весь скорчился, сжался как больной зверь.

Несколько дней спустя он сделал мне предложение. Я уж думала, он отошел, и считала себя достаточно сильной, чтобы заставить его забыть и это горе. А он пристрастился к вину и как напьется, так и начинает вспоминать Консуэлу, которая его предала.

-- Твой проигрыватель еще работает?

-- Да, а что?

-- Мне бы хотелось прослушать эту пластинку, -- говорит Мари, дрожащими руками вытаскивая ее из конверта.

Не дав Жизели толком поприветствовать гостью, так и не присев, Мари отдается нахлынувшей на нее музыке.

-- Садись.

-- Ладно, ладно. Помолчи.

Я на скалах Арнетта, в шуме ветра и волн, разбивающихся о камни. Ко мне словно бы тянутся чьи-то жадные руки. Я вся, с головы до ног, в брызгах. У них солоноватый вкус нежности. И нет у меня сил им противиться. Все мое тело стонет от боли.

Обежав последнюю бороздку пластинки, игла соскальзывает на гладкий ободок. Наступает тишина, нарушаемая лишь легким шумом мотора проигрывателя. Крышка отсвечивает как зеркало.

Меня охватывает непонятная слабость. Ноги сделались ватными.

-- Хочешь слушать продолжение? -- спросила Жизель.

-- Да, пожалуйста.

Я не узнаю своего голоса. Жизель исчезла. А ведь она стоит возле проигрывателя. Море играет с ветром. Они гоняются друг за другом, приближаются, сливаются в одно, разлучаются и соединяются вновь. На месте Жизели какая-то тень; возникшая из пластинки, нет -- из моря, эта тень идет на меня. Я уже ничего не слышу. Не чувствую под ногами земли. Вода приняла форму тела. Море озаряет взрыв. Все трещит. Песок раскалился. Я горю, и одновременно меня бьет озноб.

-- Мари! Мари!

Мари чувствует, как чьи-то руки хватают ее за плечи, трясут. Она полулежит в кресле. Жизель склонилась над ней, в ее улыбке проглядывает тревога.

-- Мари! Что с тобой?

-- Ничего, ничего.

-- Уж не пластинка ли привела тебя в такое состояние?

-- Какое состояние?

-- Ты меня напугала. Что случилось, Мари?

-- Ничего, ничего.

Черное отверстие... высокая белая стена... Луи сам не помнит, как очутился на дороге. Дом в Витроле, голос женщины, вдруг зазвучавший без прежней насмешки, история Алонсо, отчаявшегося из-за любви, все это бежит, бежит, словно тучи, гонимые ветром.

Все нереально, все -- кроме его рук, плеч, груди, будто затянутой в железный корсет, да еще дороги; Луи изо всех сил вцепляется в руль мотороллера.

Луи прибавляет скорость. Никогда раньше с такой силой не бил ему в лицо встречный поток воздуха. Сумерки сгустились, спустился туман. Тускло мерцают желтые фары и красные огни задних фонарей.

Луи притормаживает и останавливается. Дорога ни с того ни с сего взялась танцевать вальс и танго. Деревья в полях окутывает туманная дымка. Как и накануне, мысли его прыгают. Луи мгновение стоит, опершись на машину. Потом выводит мотороллер на обочину и садится на траву в кювете.

Где сон? Где явь?

У меня болят плечи. Нет, ниже, между плечами, под лопаткой.

Он закрывает глаза. Роняет голову на колени.

Спать... У меня теперь одно желание, вечно одно и то же -- спать. Трава сырая. Штаны намокли.

Эта женщина посмеялась надо мной. Я так про себя ничего и не выяснил. Конченый я человек. Конченый. Ну и длиннющий день.

Жены Алонсо нет в природе. Вот так кретин: позабыл про Анжелину. Стоит поманить ее пальцем. А Мари? Какая из них настоящая? Мари Беррская... Мари Мартигская... Мари под душем... Мари -- статуя, разлегшаяся на траве... Статуя женщины, женщина -- статуя. Все сплошной обман. Люди посходили с ума. Мрамор из гипса. Девка Алонсо -- тучная матрона... Жан-Жак сказал своей матери:

"А знаешь, мам, как бы тебя звали? Матрона..."

У меня болит спина, горит словно от ожога.

"Ты совсем как старый господин, муж Мелисанды..." Я уже старый! А ведь мне всего тридцать пять... Ни на что не гожусь! Жена Алонсо наплела мне с три короба идиотских баек, вроде той, что тогда рассказал старикашка.

Мари и учитель... Я с ним еще поговорю, с этим типом. Два развешенных в окне полотенца и это мини-платье... Что я знаю о Мари? Мы мало видимся, а когда нам случается быть вместе, всегда кто-нибудь да мешает -- ребята, теща, соседи... Я уже позабыл, какая у нее фигура... Мари красивая -- что верно, то верно... Этот паршивец Рене, разве он что-нибудь смыслит... Для него ничего, кроме постели, не существует... Щенок, чего там... Мы с Мари живем уже больше двенадцати лет... Откуда тут взяться неожиданностям? Ну, а в тот раз, когда я пришел домой раньше обычного, вышло неожиданно... Вроде как встреча с новой женщиной... А я возьми да усни.