Дмитрий Мамин-Cибиряк - Том 6. Сибирские рассказы и повести. Золотопромышленники. 1893-1897

Домна воспользовалась этим известием по-своему.

Сейчас она лежала и ждала исполнения. И страшно до смерти, и жаль любимого человека, и грех перед богом, как говорил давеча сам Ираклий. А самое главное, стоило только ей сказать одно слово, и владыко Ираклий спасен, но именно этого слова она и не находила в себе. Ею овладела фатальная решимость: пусть будет, что будет.

Вьюга продолжала гудеть тысячью звуков. В одно время кто-то и хохотал, и плакал, и бежал, и подкрадывался, и дышал тысячью холодных пастей. Спиридон Агапыч даже садился на полатях и начинал креститься.

— О, господи милосливой!.. — шептал он, прислушиваясь к непогоде.

Наконец он не вытерпел. Прислушавшись, что все спят, он потихоньку спустился с полатей, надел валенки, полушубок, шапку и вышел. В сенях он прислушался. Читал Ефим раскольничьим речитативом акафист богородице.

— Матушка пресвятая богородица, спаси и сохрани! — помолился старик про себя, осторожно выходя из сеней на крыльцо.

Двор был крыт наглухо, как строятся в этой полосе Урала, где лесу достаточно. Он ощупью прошел в конюшню, где были лошади, и в темноте начал обряжать старую белоногую кобылу. Лошадь его узнала и любовно терлась о его рукав своей угловатой головой. Захомутав ее, он осторожно вывел из конюшни и запряг в легкие пошевни на высоких копыльях, на каких ездят в горах по глубокому снегу.

«Вот так-то повернее будет, — думал он, стараясь не шуметь. — Чуть што, сейчас и изловим владыку. Ступай, ищи ветра в поле… Не впервой ему от никониан спасаться».

В задней избе продолжалась та же молитва. Заунывное чтение Ефима нарушалось только поправками, которые Ираклий делал наизусть — он знал каноны наизусть.

— …радуйся многих согрешений прощение… радуйся любы всяко желание побеждающи…

Был момент, когда Домна готова была броситься в заднюю избу, пасть в ноги владыке Ираклию и покаяться, но послышались шаги батюшки-свекра, и она убежала в избу. Прилегши на лавку, сна опять превратилась в один слух. «Ах, скоро все будет кончено…» Ее начинала бить лихорадка. Вьюга выла по-прежнему, и по-прежнему слышались голоса, подкрадывавшиеся шаги и чье-то жалобное причитание, как причитают по покойнике. Заслушавшись вьюги, Домна совсем не заметила, как в избу вошел владыко Ираклий, и чуть не закричала, когда он в темноте пощупал ее руками.

— Вставай… — шептал он. — Час уже приспел…

Она поднялась, чувствуя, как зубы выбивают барабанную дробь. Владыко Ираклий положил ей на голову обе руки, что-то шептал, а потом неожиданно поклонился в ноги.

— Прости, жено, мою твердость… Они уже близко… настало время… Не печалуйся, что через тебя принимаю узилище и душевные раны… Иду на великий праздник неистового гонения… Я все знаю… Слышишь? Это за мной пришли…

Одновременно раздался сильный стук в ворота и в окно.

— Уходи скорее… — заговорила Домна. — Батюшка и лошадь запряг… А я их тут задержу.

— От воли божьей не уйдешь…

В избу вбежал испуганный Спиридон Агапыч и потащил владыку за рукав.

— Не нужно… Куда ты меня тащишь? — упирался Ираклий.

— Владыко, не погуби ты нас всех… Из-за тебя вся семья в разор пойдет…

Это доказательство подействовало. Спиридон Агапыч накинул на Ираклия свою шубу и шапку. Они осторожно вышли на двор и пошли к задним воротам, у которых стояла запряженная лошадь.

— Спустись на реку… — шептал хозяин. — А потом поверни направо… там выпадет тебе куренная дорога…

Спиридон Агапыч торопливо отворил ворота и сразу попал в руки четверых мужиков.

— Держи его! — громко крикнул кто-то. — Э, какой здоровущий архирей… Вяжи его, братцы!

— Братцы, да тут два архирея!.. — крикнул другой голос. — Этот совсем маленький…

— Вяжи и его на случай! Да ворота отоприте Пал Митричу… Сразу двух архиреев накрыли.

Через минуту вся передняя изба была занята понятыми и переодетыми стражниками. В переднем углу сидел знаменитый становой Пал Митрич, сухой и жилистый мужчина с рыжей бородой. Он потирал одно колено и говорил совершенно равнодушно:

— Ну и погодка… Настоящая волчья ночь. Который я раз тебя ловлю, владыко Ираклий?

Владыко Ираклий молчал, опустив глаза. Спиридон Агапыч совершенно растерялся. У него тряслись руки и ноги. За ним стоял Ефим и смотрел на станового спокойными строгими глазами.

— Да-да, погодка… — продолжал думать вслух Пал Митрич. — Хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Д-да… Ну, а ты, сахар, что скажешь? — обратился он к Спиридону Агапычу.

— Я его совсем не знаю, ваше высокое благородие… Это какой-то бродяга попросился переночевать.

— Так, так… Ну и погодка. Так ты его счел за бродягу? Отлично… Пожалел, что может замерзнуть? Превосходно, Так и запишем: добрый мужичок Спиридон.

Это издевательство заставило выступить вперед Ефима. Он тряхнул головой и заявил:

— Отец ничего не знает, Пал Митрич. Прикажите меня вязать, мое все дело…

Становой равнодушно посмотрел на него своими по-детски голубыми глазами и, мотнув головой стражнику, лениво проговорил:

— Завяжите и этого сахара узелком…

В ответ послышались глухие рыдания Домны. {3} 3 Ночь. Эскиз. Впервые опубликован в сборнике «Братская помощь пострадавшим в Турции армянам», М., 1897. Включен автором в состав «Сибирских рассказов» в 1905 г. Печатается по тексту; «Сибирские рассказы», т. III, М.,1905. В описании рукописей писателя («Д. Н. Мамин-Сибиряк. Рукописи и материалы», т. I, М., 1949) ошибочно сообщается, что эскиз опубликован в «Одесских новостях» 1889 г. Помещенный в этой газете рассказ (№№ 1254 и 1255, 2 и 3 апреля) действительно носит то же заглавие, но совсем с другим содержанием и имеет подзаголовок «Летняя идиллия». Хранящаяся в Свердловском областном архиве рукопись является автографом рассказа, опубликованного в «Одесских новостях».

Вечер. Накрапывает мелкий осенний дождь, точно просеянный сквозь тонкое сито. По дороге медленно двигаются обозы. Бедные лошадки вязнут в липкой глине и едва тащат тяжело нагруженные телеги.

«И куда это только везут столько товару? — думала Афимья, шлепая по грязи. — Везут, везут, и конца-краю нет… А все в Торговище, на ярманку. Богатые московские купцы наехали теперь».

Идти пешком было тяжело, и Афимья делала частые передышки. У ней захватывало дух. А идти было нужно, чтобы поспеть в Торговище, пока еще на постоялом не заснули. От Притыки до Торговища трактом считалось двенадцать верст. Была и прямая дорога, лугами, но Афимья ночным делом боялась идти по ней: долго ли до греха, ярмарочное время, еще обидят как раз, а по тракту народ день и ночь валом валит. Собственно, Афимья боялась не за себя — что с нее взять, больной и старой, а за таскавшуюся за ней дочь, Соньку.