Ромен Роллан - Николка Персик

И вот с этих пор все они стали за мной следить глазами сердитыми, исподтишка. А я избегал их; мне казалось, что старое тело мое продают с молотка.

Я поселился на время в лачужке своей среди виноградников. Там-то в июле (озорнишка ты мой!) шашни завел я с чумой. И вот что забавно: полоумные эти, ради общего блага, здравый мой дом-то сожгли, а не тронули тот, в который смерть заглянула. Я-то ее не боюсь, безносой барыни этой, и потому был очень доволен найти лачужку свою, где валялись еще на полу земляном осколки предсмертного пира. Но не мог я себе не признаться, что в этой дыре зимовать мудрено. Разъехалась дверь, разбито окно, сыро, капает с крыши, как с полки для сыра. Но сегодня дождика нет, а завтра - о завтрашнем дне я успею подумать. Не люблю я ломать себе голову над сомнительным будущим. И когда не могу я удачно распутать вопроса, я его до конца недели откладываю. "К чему это? - мне говорят. - Все равно ведь придется тебе проглотить пилюлю". - "И то, - отвечаю. - Но как знать, может быть, через восемь-то дней мир погибнет? Как мне будет досадно, что я поспешил, если тут загремят трубы архангелов! Мой друг, ни на миг не откладывай счастья! Пьется оно в свежем виде. Но неприятные хлопоты могут пождать. Лопнет бутылка - тем лучше".

Итак, стал я ждать, иль, вернее, заставил я ждать то решенье скучное, которое мне все равно пришлось бы назавтра принять. И чтобы ничто до тех пор меня не тревожило, запер я дверь и загородился. Не тягостны были думы мои. Я копался в своем огороде, расчищал тропинки, прикрывал сеянцы под упавшими листьями, артишоки трепал, врачевал болячки старых деревьев пораненных словом, расчесывал косы земли-сударушки пред тем, как свернется она под периной зимы. Потом, вознаграждая себя, я ошупывал щечки какой-нибудь маленькой груши рыжей иль желто-рябой, забытой на ветке... Господи! что за блаженство, когда набирается в рот и течет себе вниз, вдоль по глотке течет, душистый и сладостный сок!.. Решался я в город идти только запасы свои обновлять (съестное, питье и новости). Избегал я встречаться с потомством своим. Я им сказал, что собираюсь в чужие края. Не ручаюсь, что мне они так и поверили; но, как послушные дети, они не посмели во лжи уличить меня. Мы словно в прятки играли, как те ребятишки, которые робко аукают: "Волк, ты здесь?" - и долго еще мы могли бы игру продолжать, отвечая: "Волка здесь нет". Но мы упустили из виду Марфу: коль женщина станет играть, не преминет она плутовать. Марфа знала меня; Марфа перехитрила отца своего. Не шутит она, когда дело касается кровных уз.

Как-то я вечерком выхожу на порог, глядь, она по дороге идет. Я вернулся в лачужку и заперся. Прижавшись к стене, не двигался я. Она подошла, постучалась, окликнула. Как листик завялый, я замер, дыханье тая (как назло, мне хотелось прокашляться). Она не сдавалась.

- Откроешь ли ты, наконец? Я знаю, ты там. И кулаком, и башмаком она дверь колотила. Я же думал: "Ишь расходилась! Если сломается дверь, мне крепко до- станется" И я уж хотел отворить и Марфу расцеловать. Но это игру бы испортило. А когда я играю, всегда я выиграть хочу. Я упорствовал. Она еще покричала, потом плюнула. Я слышал уже, как шаги ее удалялись, шаги нерешительные; Тогда я вылез из норки своей и стал хохотать, хохотать и кашлять... Задыхаться от хохота. Нахохотался я всласть, глаза вытирал, как вдруг за собой, с вершины стены услышал голос:

- И не стыдно тебе?

Я чуть не упал. Подпрыгнув, я обернулся и увидел: дочь моя на стене повисла и строго в глаза мне глядела.

- Старый шут, я поймала тебя.

Растерявшись, ответил я:

- Да, я попался.

И оба давай хохотать. Пристыженный, дверь я открыл. Она, словно Цезарь, вошла, встала передо мной и, взяв меня за бороду:

- Проси прощенья. Я сказал:

- Меа culpa. (Моя вина - лат.)

(Это как на духу: знаешь, что завтра же снова начнешь.) Она все держала меня за бородку, бородушку и ее дергала да причитала:

- Стыдно! Стыдно! Седень, с этаким белым хвостом на подбородке, а не умней сосуночка.

Дважды, трижды она, как звонарь, потянула ее, влево, вправо, вверх, вниз, потом по щекам потрепала меня и поцеловала:

- Что ж ты не шел ко мне, гадкий? Ты ведь знал, что я жду тебя!

- Дай мне, дочка, тебе объяснить.

- Объяснишь у меня. Ну-ка, пошел!

- Э! Стой! Я еще не готов. Дай мне вещи собрать. - Вещи! Экая важность. Давай уложу их.

Она мне кинула на спину старый мой плащ, нахлобучила на голову мне поблекшую шляпу, перевязала меня, встряхнула.

- Вот и ладно! Теперь вперед!

- Обожди минутку, - сказал я. И сел на ступеньку.

- Как! - возмущенно воскликнула Марфа. - Ты упираешься? Ты не хочешь идти ко мне?

- Не упираюсь я, что там! Придется-то ведь все равно идти к тебе некуда больше.

- Однако, любезен ты! Вот любовь твоя какова!

- Очень люблю я тебя, моя милая, очень люблю. Но я предпочитал бы видеть тебя у себя, чем себя у чужих.

- Я, значит, чужая!

- Ты половина чужого.

- Вот еще. Ни половина, ни четверть. Я целиком с головы до ног - я. Я жена его: это возможно! Но зато он - мой муж. Я исполняю желанья его, если он исполняет мои. Будь спокоен: он с радостью примет тебя. Посмел бы он быть недоволен!

- Верно вполне. Город наш тоже бывает ведь рад, когда герцог Неверский размещает у нас свой отряд. Приютил я немало солдат. Но я не привык быть на месте тех, которым дают приют.

- Привыкнешь. Не возражай. Пошел! - Ладно. Но только условие.

- Условие уже? Быстро ты привыкаешь! - Я сам себе выберу комнату.

- Хочешь ты быть самодуром, я вижу! Ну, уж ладно! - По рукам. - По рукам. - И потом...

- Довольно, болтун. Пошел!

За руку она меня - цоп! Ну и хватка! Волей-неволей пришлось зашагать. Достигли дома, она показала мне комнату, мне предназначенную: уютную, с ней по соседству, за лавкой. Добрая Марфа со мной обращалась как с младенцем грудным. Постель была постлана: пуховка нежнейшая, свежие простыни. А на столе в стакане пучок цветущего вереска. Я смеялся в душе, умиленный, развеселенный; отблагодарить ее надо, подумал я себе. Уж тебя как помучаю, Марфинька... И объявил я сухо:

- Не подходит.

Она, досадуя, мне показала другие, нижние комнаты, - я качал головой и наконец, подметив каморку под самой крышей, сказал:

- Вот мой выбор.

Она на меня замахала руками, но я стоял на своем:

- Как хочешь, красавица. Бери, не бери. Комнатка эта мне нравится, в ней поселюсь либо назад возвращусь.

Ей пришлось уступить. Но с этих пор ежедневно и ежечасно она приставала ко мне:

- Ты не можешь здесь оставаться, внизу тебе будет удобней; что тебе не понравилось? Скажи, башка деревянная, отчего ты не хочешь там жить?

Я отвечал лукаво:

- Не хочу, вот и все.

- Ты сведешь меня в гроб! - кричала она в возмущенье. - А я знаю причину. Гордец! Гордец! Не хочешь ты быть должником у детей своих. Эх, избить бы тебя.