Ромен Роллан - Жан-Кристоф (том 2)

Колетта со смехом заявляла, что все эти наставления весьма разумны.

Кристоф приходил в ужас от таких разговоре". Он преувеличивал их значение и зло, которое они могут причинить. Французы слишком умны, чтобы применять на практике то, что проповедует их литература. Эти карликовые Дидро, - разменная монета философии великого Дени, - являются в повседневной жизни, подобно гениальному Панургу Энциклопедии, такими же добропорядочными и такими же трусливыми буржуа, как и все прочие. Именно потому, что они так робки в своих поступках, они утешаются тем, что совершают (мысленно) поступки, находящиеся на грани возможного. В такой игре нет риска.

Но Кристоф не был французским дилетантом.

Одному из окружающих Колетту молодых людей она, по-видимому, оказывала предпочтение. Понятно, что он казался Кристофу несноснее других.

Это был сын разбогатевших буржуа, из той молодежи, что занимается литературой для избранных и разыгрывает из себя патрициев Третьей республики. Звали его Люсьен Леви-Кэр. У него были широко расставленные глаза, быстрый взгляд, нос с горбинкой, толстые губы, светлая остроконечная бородка а-ля Ван-Дейк, преждевременно намечавшаяся плешь, которая, однако, его не портила, вкрадчивая речь, изящные манеры, тонкие и мягкие руки, таявшие в чужой руке. Он держался с подчеркнутой любезностью, чуть ли не рыцарски учтиво, даже с теми, кого не любил и от кого всячески старался отделаться.

Кристоф видел его уже на первом литературном обеде, куда его пригласил Сильвен Кон; и хотя они не обменялись ни одним словом, Кристоф при первых же звуках его голоса сразу почувствовал к нему необъяснимое отвращение, истинные причины которого он понял лишь впоследствии. Любовь иногда вспыхивает внезапно, как молния. То же самое бывает и с ненавистью, чтобы не смущать кротких душ, которых пугает это слово, как и все вообще сильные страсти, скажем так: нравственно здоровый человек чутьем узнает врага и занимает оборонительную позицию.

В противоположность Кристофу Леви-Кэр представлял дух иронии и разложения, дух, который мягко, вежливо, исподтишка подкапывался под все великое, что было в умиравшем старом обществе: под семью, брак, религию, родину; в искусстве - под все мужественное, чистое, здоровое, народное; под всякую веру в идеи, в чувства, в великих людей, в человека. В основе мышления этих людей лежало то чисто механическое удовольствие, которое получают они от анализа ради анализа - какая-то животная потребность подтачивать мысль, инстинкт могильного червя. И наряду с этим идеалом грызуна на ниве культуры - чувственность проститутки и синего чулка одновременно, ибо у него все было или становилось литературой. Все служило ему литературной темой: его успехи у женщин, собственные пороки и пороки друзей. Он писал романы и пьесы, где с большим мастерством рассказывал об интимной жизни своих родных и знакомых, о своих собственных похождениях и связях, в числе прочих и о связи с женой своего лучшего друга; портреты были сделаны с большим искусством; все хвалили сходство: и публика, и жена, и друг. Добившись признаний или благосклонности женщины, он не мог не рассказать об этом в очередной книге. Казалось бы, подобная нескромность должна была внести холодок в его отношения с партнершами. Ничуть не бывало: они даже не очень смущались; для виду, правда, сердились, но в глубине души были в восторге, что прохожие увидели их совсем голыми; раз с них не сняли маску, стыдливость их была спокойна. Автор не вносил в свои сплетни никакого оттенка мстительности, даже, пожалуй, не вносил вкуса к скандалу. Он был не худшим сыном и не худшим любовником, чем обыкновенные люди. В тех самых главах, где он бесстыдно разоблачал своего отца, мать и любовницу, были страницы, где он говорил о них с поэтической нежностью и теплотой. Он и вправду питал большую привязанность к своей семье, но у людей его породы нет потребности уважать то, что они любят; наоборот: сильнее всего они любят то, что могут немного презирать, - предмет их привязанности кажется им тогда более близким, более человечным. Менее чем кто-либо они способны понять, что такое героизм и особенно - что такое чистота. Они смотрят на эти качества чуть ли не как на проявление фальши или умственной слабости. Само собой разумеется, они глубоко убеждены, что лучше всех понимают героические образы в искусстве, а потому судят о них с бесцеремонностью близких родственников.

Леви-Кэр пришелся как нельзя более ко двору в обществе наивничающих развратниц из богатой и праздной буржуазии. Для них он был компаньонкой, чем-то вроде распутной служанки, ничем не связанной и более опытной, чем они, просвещавшей их и являвшейся для них предметом зависти. С ним они не стеснялись и, держа в руке светильник Психеи, с любопытством разглядывали голого андрогина, любезно предоставлявшего себя в их распоряжение.

Кристоф не мог взять в толк, как это Колетта, девушка, по-видимому, тонко чувствующая и трогательно стремящаяся избегнуть разлагающего влияния своей среды, находит удовольствие в таком обществе... Кристоф не был психологом. Люсьен Леви-Кэр в этом отношении был выше его на сто голов. Кристоф был поверенным Колетты; но сама Колетта была поверенной Люсьена Леви-Кэра. Преимущество неоценимое. Женщине всегда приятно думать, что она имеет дело с мужчиной, который слабее ее. Таким образом она удовлетворяет и наихудшие свои наклонности и то, что в ней есть самого лучшего, инстинкт материнства. Люсьен Леви-Кэр хорошо это знал; одно из самых верных средств тронуть женское сердце - задеть эту таинственную струну. Кроме того, Колетта чувствовала себя слабой, довольно малодушной и, хотя сознавала, что ее инстинкты не очень ее красят, однако вовсе не желала с ними расставаться. Слушая рассчитанно дерзкие признания своего друга, она с удовольствием убеждалась, что и все прочие не лучше ее и что надо принимать человеческую природу, как она есть. Поэтому она со спокойной совестью отказывалась от борьбы со слишком приятными наклонностями и позволяла себе еще одну роскошь: утверждать, что она права и что мудрость не в том, чтобы возмущаться, а в том, чтобы быть снисходительной к слабостям, которых - увы! - одолеть нельзя. Практическое применение подобной мудрости не могло быть слишком обременительным.

Для человека, умеющего смотреть на жизнь безмятежным взором, постоянный контраст, существующий в обществе между крайней утонченностью внешней культуры и бесстыдным скотством, придает жизни какую-то пряную остроту. В каждом салоне, если только он не выставка ископаемых и окаменелостей, можно наблюдать два пласта, два слоя разговоров, лежащих на разной высоте: в одном, доступном слуху всех, ведут беседу умы; в другом, различаемом лишь немногими, хотя гораздо более громком, ведут беседу инстинкты, скоты. Эти два слоя часто противоречат друг другу. В то время как умы обмениваются условной монетой, тела говорят: Желание, Неприязнь, чаще: Любопытство, Скука, Отвращение. Хотя зверь уже укрощен веками цивилизации и затравлен, как жалкие львы в клетке зверинца, он все же не перестает мечтать о подходящей для себя добыче.