Ромен Роллан - Жан-Кристоф (том 4)

Стена меж Беатриче и тобой"... (итал.)

Данте, "Божественная комедия", "Чистилище", песнь XXVII]

Стена между ним и Беатриче рухнула.

Уже давно большая половина его души находилась по ту сторону стены. По мере того как живешь, творишь, любишь и теряешь любимых, все больше ускользаешь от смерти. После каждого нового удара, поразившего тебя, после каждого нового произведения, рожденного тобою, все дальше уходишь от себя, укрываясь в творении, созданном тобою, в душе, которую ты любил и которая покинула тебя. В конце концов Рим оказывается вне Рима; лучшая часть тебя уже вне тебя. Одна только Грация еще удерживала его по эту сторону стены. Но вот и она... Теперь он уже недоступен для мира скорби.

Кристоф переживал период скрытой экзальтации. Он не ощущал тяжести вериг. Он ничего не ждал. Ни от чего больше не зависел. Он был свободен. Борьба кончилась. Выйдя из зоны сражений, из круга, где царил бог героических схваток, Dominus Deus Sabaoth [господь бог Саваоф (лат.)], он смотрел, как во мраке под его ногами угасает пламя Неопалимой купины. Как она уже далека! Когда она озарила его путь, Кристофу казалось, что он почти достиг вершины. Но какой огромный путь он прошел с той поры! И все-таки до вершины еще далеко. Он никогда не достигнет ее (теперь он это понимал), даже если бы ему пришлось шагать целую вечность. Но когда входишь в круг света и знаешь, что не оставил позади любимых и близких, то и вечность кажется мигом, если идешь рядом с ними.

Он не принимал никого. Никто его не навещал. Жорж сразу израсходовал все сострадание, на которое был способен: вернувшись домой, он успокоился и на другой день уже не думал о Кристофе. Колетта уехала в Рим. Эмманюэль ничего не знал и с присущей ему обидчивостью сердился и молчал из-за того, что Кристоф не отдал ему визита. Ничто не нарушало безмолвной беседы, которую Кристоф вел в течение многих дней с той, кого он нес теперь в своей душе, подобно тому как беременная женщина несет свой драгоценный груз. Это были волнующие беседы, которые нельзя передать никакими словами. Даже музыка с трудом могла рассказать о них. Когда сердце было наполнено, наполнено до краев, Кристоф неподвижно, закрыв глаза, слушал, как оно поет. Или, часами сидя за роялем, предоставлял говорить своим скользившим по клавишам пальцам. В течение этого времени он импровизировал больше, чем за всю свою жизнь. Но не записывал своих мыслей. К чему?

Когда он опять начал выходить и встречаться с людьми, причем никто из его друзей, кроме Жоржа, не подозревал о том, что произошло, дух импровизации еще некоторое время владел им. Он посещал Кристофа в часы, когда тот меньше всего ожидал его. Однажды вечером у Колетты Кристоф сел за рояль и играл около часа, отдавшись музыке, забыв, что в гостиной полно равнодушных людей. Но им не хотелось смеяться. Эти бурные импровизации покоряли и потрясали их. Даже у тех, кто не понимал их смысла, сжималось сердце. А Колетта прослезилась... Доиграв, Кристоф внезапно обернулся и, увидя взволнованные лица, пожал плечами и рассмеялся.

Он дошел до той грани, когда скорбь становится силой - силой, которой вы распоряжаетесь по своему усмотрению. Не скорбь владела им, а он владел скорбью: она могла сколько угодно метаться и сотрясать прутья; он держал ее за решеткой.

К этому периоду относятся самые глубокие, самые лучшие произведения Кристофа - эпизод из Евангелия (Жорж тотчас же узнал его):

"Mulier, quid ploras?" - "Quia tulerunt Dominum meum, et nescio ubi posuerunt eum". Et cum haec dixisset, conversa est retrorsum, et vidit Jesum stantem: et non sciebat quia Jesus est ["Жена, что ты плачешь?" "Унесли господа моего, и не знаю, где положили его". Сказавши сие, обратилась назад и увидела Иисуса стоящего; но не узнала, что это Иисус (лат.). - Евангелие от Иоанна, 20, 13-14]; ряд трагических Lieder на текст испанских народных cantares [песен (исп.)], в том числе мрачная любовная погребальная песня, подобная зловещим вспышкам пламени:

Quisiera ser el sepulcro,

Donde a ti te han de enterrar,

Para tenerte en mis brazos

Por toda la eternidad...

(Я хотел бы быть гробницей,

где ты будешь почивать,

чтоб века в своих объятьях

я бы мог тебя держать...);

две симфонии под названием "Остров покоя" и "Сон Сципиона", где глубже, чем в каких-либо других произведениях Жан-Кристофа Крафта, выражаются и сочетаются лучшие стороны музыкального творчества его времени: нежная и мудрая, вся в тенистых излучинах, мысль Германии, страстная мелодичность Италии, живой ум Франции, богатый тонкими ритмами и гармоническими оттенками.

Этот "восторг, порожденный отчаянием в минуту великой утраты", длился месяца два, потом Кристоф снова обрел свое место в жизни, вступил в нее уверенной поступью, сильный духом. Дуновение смерти развеяло последние туманы пессимизма, сумрак стоической души и фантасмагории мистической светотени. Радуга, сияя, взметнулась меж уходящих туч. Око неба, чистое, словно омытое слезами, улыбалось сквозь облака. Те был тихий вечер в горах.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Пожар, назревавший в лесу Европы, начал разгораться. Тщетно пытались его погасить в одном месте, - он тотчас вспыхивал в другом; в клубах дыма и дожде искр он перекидывался с места на место, охватывая пламенем сухой кустарник. Уже на Востоке происходили авангардные бои - предвестники великой войны народов. Вся Европа, еще накануне скептически настроенная и равнодушная, подобно мертвому лесу, стала добычей огня. Жажда битв овладела умами людей. В любую минуту могла разразиться война. Ее тушили, она снова вспыхивала. Самый ничтожный предлог являлся пищей для нее Мир чувствовал себя во власти случая, который может привести к всеобщей схватке. Мир ждал. Даже самых миролюбивых не покидала мысль о неизбежности войны. А идеологи ее, скрываясь за широкой спиной циклопа Прудона, прославляли ее как благороднейшее из деяний человеческих...

Так вот к чему должно было привести физическое и моральное возрождение рас Запада! К этой кровавой бойне устремляли народы порывы страстной веры и бурной деятельности. Только наполеоновский гений мог бы направить это слепое течение к определенной и ясной цели. Но такого гения действия не было во всей Европе. Казалось, народы избрали себе в руководители самых ограниченных людей. Разум утратил свою власть. Оставалось только отдаться на волю течения. Так поступали и правители и народы. Европа походила на громадный военный лагерь накануне сражения.

Кристоф вспомнил такое же тревожное ожидание; тогда рядом с ним было озабоченное лицо Оливье. В ту пору призрак войны оказался грозовой тучей, которая пронеслась мимо. Теперь она нависла над всей Европой. Но и в сердце Кристофа произошла перемена. Он не мог больше принимать участие в этой ненависти народов. Он пребывал в таком же душевном состоянии, как Гете в 1813 году. Разве можно сражаться, не чувствуя ненависти? Разве можно ненавидеть, не будучи молодым? Ненависть - это пройденный этап. Какой же из этих великих народов-соперников менее дорог ему? Он научился отдавать должное каждому из них, он знал, чем им обязан мир. Когда человек достигает известного предела, "для него не существует больше различия наций, и он ощущает счастье или горе соседних народов как свое собственное". Грозовые тучи лежат у его ног. А вокруг только небо "необъятное небо, где парят орлы".