Антанас Шкема - Белый саван

В тот тихий летний вечер Антанас Гаршва сидел на застекленной веранде и писал. Перед ним росли кусты акации, деревянный забор отделял маленький мирок летнего дома от притихшей улицы. Светила лампа под абажуром в форме колокола, стоявшая на столе «на козьих ножках». В вечерней тиши заливался соловей.

Гаршва размышлял о том, что эти трели, жизнерадостные и мелодичные, многими поэтами немилосердно эксплуатировались, о них написано столько слащавых строк. Ему вспомнилось, как отец напевал, бывало, старинные литовские многоголосые хоровые песни, искренние, чистые по своей лирической атональности. Край был придавлен крепостным правом, и позже освобожденные рабы сумели-таки конкурировать с господами: они стали гармонизировать свои песни и переместили трескучий Олимп на север. Пяркунас, Пикуолис, Патримас, всякие жрецы и жрицы, импровизированные боги и их слуги срочно рядились в литовские национальные одежды.

На старинный лад щелкал, заливался соловей. Иегова забыл этот край. Все свое внимание Он сосредоточил на Малой Азии.

Комната была побелена. Простой некрашеный стол стоял у окна. Два стула. На гвозде висела шляпа из плохого фетра с изогнутыми полями. Антанас Гаршва разглядывал тяжелое пресс-папье с прожилками из искусственного мрамора. И рядом на столе стояла чернильница, вся в пятнах.

В непроходимых болотистых лесах — треугольные ели, шпили литовских храмов поднимались к звездам. Здесь собирался скользящий туман: ведьмы с растрепанными косами; маленькие оборванные домовые; свистящие в воздухе айтвары; выбравшиеся из земли духи, хранители здешних мест. Абстрактные боги, олицетворяющие природу, каждую секунду меняющие свое обличье.

заливался соловей. Оставалось забраться в лесную чащу и глядеть во все глаза, как елозят по земле ужи, таращиться на этот змеюшник. Оставалось, не раздумывая, погрузиться в долгую медитацию. Слова обретали значение магических формул. Таких же непонятных и значительных, как, например, рождение тумана. Оставалось следить за острыми языками пламени и поддерживать вечный огонь, пламя освещало ели — часовни, а храмом была вся огромная, необъятная земля. Родиться, жить, умереть. Раствориться в тумане, сидеть на высоких скамьях и иногда блуждать по знакомым местам — лесам и болотам.

А если накатывали вдруг страх и тоска, можно было вырезать из дерева странноватые фигуры, сильно напоминающие людей, и ставить их вдоль дорог. Тоскливый страх обнаруживал себя в продольных морщинах, в укороченном теле, в стойкой приверженности земным делам. Эти деревянные скульптуры, естественно, не конкурировали с природой. Человеческие черты проступали в сплетении узловатых стволов, в цепкой хватке корней, в течении рек и озер. Все вокруг было зачаровано. Печаль и страх охраняли живых.

заливался соловей.

Медовые соты, ржаные колосья, рута, тюльпаны и лилии. Ленивые сладкоежки медведи. Сосновая смола — золотой янтарь, пена Балтии, и янтарный песок, медлительно всасывающий эту пену.

Гаршва еще раз вытер тыльной стороной ладони текущую из носа кровь. Он поглядел сначала на свою измазанную руку, потом на чернильницу. Чернильница была наполнена до краев черными чернилами. Симутис тяжело дышал.

— В Неман выбросил, да? Выходит, прав Зуйка. Хорошо еще, что ты идиот. Только идиот и может в то же утро потащиться на автобусную станцию.

— У меня было две недели сроку, — шмыгая носом, ответил Гаршва.

— На веранде, — уточнил Симутис.

Калитка распахнулась. Двое мужчин поднялись на веранду и остановились перед Гаршвой. Два зеленоватых силуэта, освещенных настольной лампой. И древний мир тут же канул в небытие. Антанас Гаршва поднялся, упираясь руками в столешницу.

— Здорово, товарищ Гаршва, — приветствовал его поэт Зуйка.

В годы независимости он сочинял стихи по самому разному поводу. О войне, о Вильнюсе, о народных праздниках. В стихах было обилие восклицательных знаков и повторялось слово ЛИТВА. Он и теперь писал по разным поводам. О войне, о Москве, о коммунистических праздниках. Стихи его мало изменились. В них просто больше стало восклицательных знаков и появилось слово СТАЛИН.

Зуйка был невысокого роста, с миловидными чертами лица, с маленькой головкой, с волосами неопределенного цвета и воспаленными от бессонницы и пьянства глазами. А ручки пухлые, женственные, с маникюром, чистые. Зуйка постоянно на них поглядывал. Второго посетителя Гаршва не знал. Высокий, широкоплечий, с выдающимися скулами, с низким лбом, с выпирающим подбородком — очень уж он походил на фабричного мастера.

— Товарищ Симутис. Четыре года отсидел в тюрьме, — пояснил Зуйка. Пухлая ручонка взметнулась вверх и снова вытянулась вдоль туловища, как будто Зуйка был полицейским-регулировщиком, указывающим направление движения.

— Присаживайтесь, — пригласил Гаршва и сел сам. Зуйка опустился на лавку. Симутис привалился к оконной раме веранды и поставил правую ногу на белую дачную скамейку. Ступня его выглядела непропорционально длинной в черном грубом полуботинке.

— Не удивляйся, что заявились к тебе вдвоем ночью, — ласковым тенором проговорил Зуйка. Гаршва смутился. Они были мало знакомы, и это обращение на «ты» его удивило. Зуйка схватил со стола исписанный лист. Оба прикинулись детьми. Гаршва попытался вырвать лист, а Зуйка спрятал его за спиной. Такую вот затеяли игру. Симутис резко выпрямился и сел на лавку между Гаршвой и Зуйкой. После чего Зуйка смог прочитать написанное. Губы его скривились в саркастической усмешке.

— Типичный декаданс с примесью буржуазного фольклора, — изрек Зуйка.

— Это первая редакция. Стихотворение еще только начато, — ответил Гаршва и сразу понял, что почему-то начал оправдываться. И тогда он сказал спокойным, размеренным тоном: «По какому праву вы являетесь сюда ночью да еще контролируете меня?»

— Спокойно! Трудовой народ имеет право контролировать. И товарищ Симутис тоже, так как несет почетную службу в органах НКВД.

Пухлая ручонка повторила жест полицейского-регулировщика. Какой-то миг все молчали.

«Я не должен, не должен бояться», — подумал про себя Гаршва, а вслух произнес:

— Если я точно помню, одна строфа вашего стихотворения звучала так: