Мигель Сервантес - Назидательные новеллы

Клементе на это ответил:

- Не подумай, прелестная Пресьоса, что дон Хуан легкомысленно открыл мне, кто он такой! Раньше всего разгадал его я, а еще раньше его собственные глаза открыли мне его помыслы; сначала открылся ему я, и сначала для меня выяснилось пленение его воли, о котором ты только что говорила; он же, удостоив меня доверия, которым естественно было меня удостоить в ответ на мое признание, поверил мне свою тайну, и пусть он сам откровенно скажет, одобрил ли я или нет его решение и сделанный им выбор. Не так уж я слаб умом, Пресьоса, чтобы не понять, как далеко может зайти власть красоты; твоя же красота, переступившая все границы и все высшие пределы совершенства, есть достаточное оправдание для любого заблуждения, если позволительно будет назвать заблуждением то, что вызвано причинами, столь повелительными. Я очень признателен, сеньора, за твои слова, сказанные в мою пользу; я хочу отплатить за это пожеланиями, чтобы ваши любовные приключения завершились счастливым исходом и чтобы ты утешилась со своим Андресом, а Андрес со своей Пресьосой, с согласия и одобрения родителей, и чтобы от такой прекрасной четы явились на свет самые прелестные отпрыски, какие способна создать благодетельная природа! Только этого я и буду желать, Пресьоса, и всегда повторю то же самое твоему Андресу, не прибавляя ни единого слова, которое могло бы его отвлечь от столь похвального выбора.

Клементе с таким чувством произнес приведенные выше слова, что Андрес невольно поддался сомнению: а что, если это говорит влюбленный, а что, если это не только учтивость? Ведь адская болезнь ревности отличается такой тонкой чувствительностью, что даже к пылинке в солнечном луче может придраться, и если одна из них коснется любимой, поклонник претерпевает мучения и терзается.

Тем не менее Андрес не утвердился в своей ревности, что объяснилось, однако, уверенностью в добродетели Пресьосы, а не уверенностью в своем счастье, ибо всегда все влюбленные считают себя несчастными до тех пор, пока не получат желаемого. Но все же Андрес и Клементе оставались товарищами и большими друзьями, чему много способствовала добрая воля Клементе, а также сдержанность и благоразумие Пресьосы, никогда не дававшей Андресу повода ревновать.

Клементе был немного поэт, как он доказал это стихами, поднесенными Пресьосе; были на то некоторые данные и у Андреса; к тому же оба любили музыку. И вот случилось, что однажды ночью, когда табор стоял в долине, в четырех милях от Мурсии, они, желая развлечься, уселись - Андрес у корней пробкового дерева, а Клементе под дубом, - каждый с гитарой в руках, и, вдохновляясь молчанием ночи, запели следующие стихи, причем Андрес начинал, а Клементе отвечал:

А н д р е с

Клементе, посмотри на полог звездный,

Которым сумрак ночи,

Как день, ласкает очи,

На светочи, висящие над бездной;

И в них ищи сравнений.

Когда дерзнет твой вдохновенный гений.

Чтоб описать ланиты,

Где совершенства красоты сокрыты.

К л е м е н т е

Где совершенства красоты сокрыты.

И где благословенья

Прелестного смиренья

Всем совершенством доброты повиты;

Столь несказанным чарам

Нельзя служить обыкновенным даром,

Но разве лишь небесным,

Высоким, редким, мудрым и чудесным.

А н д р е с

Высоким, редким, мудрым и чудесным,

Еще не сотворенным,

К высотам устремленным,

Сладчайшим стилем, миру неизвестным,

Должно молвы хваленье

Твое прославить имя, восхищенье

И ужас порождая,

И вознести его к пределам рая.

К л е м е н т е

И вознести его к пределам рая

Достойная награда,

Чтоб небо было радо,

Его сладчайшей музыке внимая;

И на земле повсюду

Узнают все, кто только внемлет чуду,

Очарованье слуха,

Блаженство чувств, успокоенье духа.

А н д р е с

Блаженство чувств, успокоенье духа

Сулит сирены пенье,

Дарующей забвенье

И тем, чье сердце безответно глухо.

Прасьоса красотою

Гордится лишь как малою чертою.

О, милая услада,

Венец созданья, восхищенье взгляда!

К л е м е н т е

Венец созданья, восхищенье взгляда,

Ты хороша, хитана,

Ты свежая поляна,

Ты в летнем зное нежная прохлада,

Ты молния, чья сила

И снеговое сердце бы спалила,

Ты непонятной властью

Зовешь к блаженной гибели и к счастью.

По всему было видно, что еще не скоро кончили бы влюбленный и невлюбленный поэты, если бы за спиной у них не прозвенел голос Пресьосы, слушавшей пение. Они насторожились, услыхав ее, и, недвижимые, перейдя в восторженное внимание, стали ее слушать. Она же (не знаю, было ли это внезапное вдохновение или давно уже ей известные стихи) с удивительной находчивостью пропела следующие строки, представлявшие собою как бы ответ певцам:

В этой распре шаловливой,

Где любовь идет закладом,

Не безумно ль ставить рядом

Участь скромной и красивой?

Самый скромный колос хлеба,

Зреющий легко и просто,

Благодатной силой роста

Может вознестись до неба.

И моей невзрачной меди,

Так как ей эмаль - смиренье,

И в богатстве и в значенье

Позавидуют соседи.

Я не сетую, не плачу,

Если кто не мил со мною;

Я сама себе устрою

В жизни счастье и удачу.

Мне бы лишь развить свободно,

Что меня к добру склоняет;

Пусть потом определяет

Так судьба, как ей, угодно.

Там увидим, есть ли сила

У красы моей такая,

Чтоб она, меня венчая,

Мне и голову вскружила.

Если души смертных равны,

Может и душа цыгана

Одного достигнуть сана

И с такими, что державны.

То, что о себе я знаю,

Мне дает на это право;

Ведь любовь знатней, чем слава,

И садится выше к краю.

На этом Пресьоса закончила свое пенье, а Андрес и Клементе поднялись ей навстречу. У них состоялась беседа, причем Пресьоса обнаружила в своих словах столько ума, скромности и остроты, что Клементе вполне оправдал выбор Андреса: ибо до самой последней минуты он все еще колебался, относя скорее за счет молодости и неразумия его чересчур смелое решение.

Наутро табор снялся с места, и цыгане отправились на стоянку в одно селение, приписанное к Мурсии и находившееся в трех милях от этого города; здесь-то и приключилось с Андресом несчастье, едва не стоившее ему жизни.

Вышло так, что, уплатив властям обычный в таких случаях залог, состоявший из серебряных сосудов и вещей, Пресьоса, ее бабка, Кристина с двумя цыганочками, Андрес и Клементе поместились на постоялом дворе одной богатой вдовы, у которой была дочь лет семнадцати-восемнадцати, скорей распущенная, чем красивая; для большей ясности прибавим, что звалась она Хуана Кардуча.

После того как она увидела танцы цыган и цыганок, ее опутал дьявол, и она влюбилась в Андреса, да так страстно, что решила открыться ему и взять его если он того пожелает - в мужья, пусть даже наперекор всей родне. И вот была выбрана минута для объяснения. Произошло это во дворе, куда Андрес зашел осмотреть осликов. Подойдя к нему, она поспешно, из страха, чтобы ее не застали, проговорила: