Мигель Сервантес - Назидательные новеллы

- Согласен, - произнес хозяин.

И, обратившись к служанке, хозяин прибавил:

- Костансика, вели Аргуэльо отвести этим молодцам угловую комнату и постлать им чистое белье.

- Слушаю, сеньор, - ответила Костанса (таково было имя девушки).

И, отвесив поклон хозяину, служанка пошла в другую сторону; при ее уходе Авенданьо пережил ощущения путника, видящего, что солнце вдруг закатилось и землю покрыла темная, зловещая ночь. Тем не менее он отправился к Каррьясо сообщить, что ему удалось увидать и сделать. Тот по тысяче разных признаков сообразил, что друг его одержим любовной чумой, но не пожелал с ним об этом разговаривать впредь до выяснения того, в какой мере заслуживает необыкновенных похвал и восторженных отзывов Костанса, красоту которой тот превозносил до небес.

После того как они вошли наконец в гостиницу, Аргуэльо, женщина лет сорока пяти, следившая за постельным бельем и обслуживанием комнат, провела их в помещение, не отводившееся обыкновенно ни для кавальеро, ни для слуг, а скорее для людей среднего между этими званиями положения. Приятели спросили ужин; Аргуэльо ответила, что у них в гостинице еды никому не подают, а если что стряпают и готовят, то исключительно из запасов, закупаемых самими постояльцами, но здесь, по соседству, есть немало заезжих домов и харчевен, где они без всякого стеснения могут спросить себе на ужин все, чего пожелают. Воспользовавшись указанием Аргуэльо, друзья отправились в заезжий дом, где Каррьясо подкрепил себя тем, что ему предложили, а Авенданьо тем, что принес с собой, то есть мечтами и размышлениями.

Каррьясо был очень удивлен, видя, что Авенданьо почти ничего не ест. Чтобы получше выпытать мысли своего друга, он на обратном пути в гостиницу сказал ему:

- Завтра нам придется пораньше встать; еще до наступления жары нам следовало бы приехать в Оргас.

- Я держусь другого мнения. - заметил Авенданьо, - прежде чем отсюда уехать, я хочу осмотреть достопримечательности города, а именно: Часовню богоматери, "Механику" Хуанело, гулянье св. Августина, Королевский огород и Вегу .

- Ладно, - произнес Каррьясо, - это дело можно обделать в два дня.

- Говоря откровенно, я совсем не собираюсь это делать быстро; в самом деле, ведь не в Рим же мы поспешаем, чтобы занять какое-нибудь пустующее место.

- Эге, - вскричал Каррьясо, - убейте меня, но вам все-таки много приятнее засесть в Толедо, чем продолжать задуманное нами путешествие!

- Да, это так, - ответил ему Авенданьо, - мне так же трудно не видеть личика этой девушки, как отправиться на небо, не совершив добрых дел.

- Недурно сказано, - подшутил Каррьясо, - решение, можно сказать, вполне достойное такого знатного человека, как вы. Сочетание действительно подходящее: с одной стороны, дон Томас де Авенданьо, сын дона Хуана Авенданьо - кавальеро из хорошего дома, с хорошими средствами, молодой, веселый, большой умница, а с другой - юнец, влюбившийся и потерявший голову из-за судомойки в гостинице Севильянца!

- Мне сдается, - возразил Авенданьо, - это ничем не хуже того, когда дон Дьего де Каррьясо, сын отца того же самого имени (причем отец - кавальеро ордена Алькантара, а сын вскоре унаследует от него майорат!), одаренный блестящими внешними и внутренними качествами, несмотря на все свои прекрасные данные, взял да и полюбил... и как бы вы думали, кого? Королеву Джиневру? Не тут-то было: а самое Тунцеловлю Саарскую , которая своим безобразием не уступит, пожалуй, чудищам св. Антония !

- Итак, дружище, коса нашла на камень! - заметил Каррьясо. - Ты поразил меня тем оружием, которым я хотел тебя ранить. Прекратим лучше споры и пойдем спать, а завтра пораньше встанем и что-нибудь придумаем.

- Погоди, Каррьясо: ты ведь еще не видел Костансы; посмотри на нее сначала, а потом можешь меня бранить и отчитывать сколько хочешь.

- Я и так отлично вижу, чем все это кончится, - сказал Каррьясо.

- Чем же ? - переспросил Авенданьо.

- А тем, что я отправлюсь на тунцовые промыслы, а ты останешься с судомойкой, - ответил Каррьясо.

- Для этого я недостаточно счастлив, - произнес Авенданьо.

- Ну, а я достаточно умен, чтобы не поддаться дурному примеру и твердо держаться своих добрых правил.

В это время они подошли к гостинице, где беседа их продолжалась еще добрую половину ночи; они проспали, по их мнению, никак не более часа, как вдруг их сон был нарушен звуками многочисленных гобоев, игравших на улице. Юноши привстали на своих кроватях, прислушались, и Каррьясо сказал:

- Бьюсь об заклад, что сейчас уже день и что гобои эти играют по случаю какого-нибудь празднества, устроенного в соседнем Кармелитском монастыре.

- Вряд ли это так, - заметил Авенданьо, - мы спали очень недолго: до дня еще далеко.

В эту минуту кто-то постучался к ним в дверь; на оклик "кто там?" им ответили:

- Послушайте, молодые люди, если вам хочется насладиться хорошей музыкой, встаньте и подойдите к выходящей на улицу решетке, которая у нас тут, в соседней комнате.

Юноши поднялись, и когда открыли дверь, то за ней никого уже не было; так они и не узнали, кто их сюда позвал.

Раздавшиеся поблизости звуки арфы подтвердили, что музыка, в самом деле, налицо. В одних рубашках они направились в комнату, у решетки которой находилось трое или четверо постояльцев.

Устроившись у окна, они вскоре услышали, как под сопровождение арфы и вигуэлы чудесный голос запел следующий сонет, отчетливо запечатлевшийся в памяти Авенданьо.

О дивное и скромное творенье,

Чья красота так царственно светла,

Что в ней себя природа превзошла

И даже небо терпит пораженье!

Твои живые речи, смех и пенье,

И ласковый и строгий вид чела

(И в том и в этом ты равно мила)

Для наших душ - волшебное мученье.

Чтоб не была у мира отнята

Не знающая равной красота

И чтобы доблесть увенчалась славой,

Не будь слугой: тебе служить должны

Те, чье чело и длань озарены

Сиянием короны и державы!

Без всяких посторонних пояснений наши юноши сразу сообразили, что серенада была устроена в честь Костансы, как это с полною очевидностью явствовало из сонета. Пение так подействовало на Авенданьо, что он наверное бы предпочел чтобы только его не слышать! - родиться и остаться глухим до самого конца своих дней: ибо с той самой минуты он стал жить жизнью человека, сердце которого безжалостно поражено копьем ревности. А самое плохое заключалось в том, что он не знал, к кому ему надлежало и следовало ревновать.

Впрочем, его довольно скоро вывели из затруднения слова одного из находившихся возле решетки постояльцев:

- Какой, однако, простофиля сын здешнего коррехидора! Задавать серенады в честь какой-то судомойки! Никто не говорит, она, несомненно, одна из самых красивых девушек, каких я видал на своем веку, а перевидал я их, надо сказать, немало. И все-таки ему не следует ухаживать за ней так открыто!