Сборник - Отец Арсений

6 июля 1941 г., в день моей любимой иконы Владимирской Божией Матери, меня вызвали в спецчасть предприятия, где я работал, объявили: броня на освобождение от военной службы снимается и я направляюсь в распоряжение Министерства обороны; должен явиться на следующий день к 10 часам, дали адрес. Немедленно поехал домой, вызвал с работы Киру, поехали проститься к ее и моим родным. Поздно вечером пошли к о. Герману, тайному иерею и нашему другу. Ночью он отслужил литургию, исповедовал, причастил нас. Всю ночь молились, утром прямо от него поехали с Кирой по данному адресу.

На душе после литургии и причастия было спокойно. Тяжелым, грустным и полным внутреннего трагизма было прощание с Кирой, слезы застилали глаза.

Приняло меня какое-то высокое начальство, сказали, что, учитывая мою специальность и профиль работы, меня посылают работать по радиообнаружению объектов (теперь называется радар). Посадили в закрытую машину с тремя моими сослуживцами и в неизвестном направлении повезли.

По прибытии сообщили: с территории выхода нет, питание будет хорошее, письма родным – одно в три месяца, вставать, завтракать, ужинать, спать по сигналу; работа по 15 часов в сутки, любые разработки сразу воплощаются в металле, имеются мощные производственные мастерские; прозвучали угрозы – как будут караться нарушения. Мы все военнообязанные, нам присвоят воинские звания. С нами будут работать заключенные, крупные специалисты; указали, как с ними должны общаться.

Мы поняли, что попали в закрытый привилегированный лагерь, в дальнейшем такие лагеря называли «шарашкой».

Стали работать, но пробыли в Москве только месяц, в конце августа нас на самолетах эвакуировали в другой город. Всю войну я проработал в этой организации, раз двадцать в составе бригады меня направляли на фронт для испытания разработанного оборудования, но все проходило под наблюдением охраны и без возможности общаться с посторонними. От родных получали письма, в которых часть текста была тщательно зачеркнута, грубо замарана черной краской.

Кончилась война, прошел сорок пятый год, начался сорок шестой, нас перевезли в Москву, режим тот же. Многие стали просить о демобилизации, в том числе и я. В апреле месяце демобилизовали в высоком чине полковника (никогда не участвовавшего в войне), мне в это время было 46 лет, Кире 44 года. На машине привезли домой.

Приехал взволнованный, открыла соседка по коммуналке, милая старушка Мария Петровна; увидев полковника, не узнала, но потом дала ключи от комнаты и все время порывалась что-то сказать, тревожно глядя на меня. Зажег свет, все было как прежде, но в углу стояла детская кроватка, лежали детские вещи и игрушки. Пытался осмыслить, но услышал звук открываемой входной двери, детский голосок, слова Марии Петровны: «Он приехал». Кира что-то ответила и вошла в комнату, пропуская впереди себя девочку лет трех.

Бросился к жене со словами: «Кира!» Перед этим, сидя у стола, молился, благодаря Господа, что дома и встречу Киру. Словно защищая от меня девочку, прижав к себе и смотря расширенными глазами, не сказала, а простонала: «Это моя дочь! Моя!» – «Кира! – повторил я, – Кира!» – «Это моя дочь! Ты понял? Моя!» «Девочка родилась без меня, Кира вышла замуж», – промелькнула мысль. «Ты вышла замуж?» – «Нет, не вышла, но это моя дочь». Я замолчал, не осознавая, что должен делать и говорить.

Собрав всю свою волю, сдерживая волной нарастающее раздражение, разочарование и гнев, подошел, взял на руки девочку и спросил: «Как тебя зовут?» – «Катя!» – и доверчиво потянулась ко мне. Доброе личико, глаза, весь ее облик являл сходство с Кирой. Девочка спросила: «Ты папа? Мама рассказывала о тебе».

«Одеться и уйти, – мелькнула мысль, – и больше никогда не видеть Киру, не встречаться». Но она – жена, о. Арсений благословил нас, я соединен с ней таинством брака; бросить, оставить одну с ребенком? Где же моя вера? Этому учил о. Арсений? Да! Кира совершила ошибку, предала меня, нарушила законы веры, заповедь. Я угнетен, раздавлен, но имею ли право судить, наказывать, накладывать трудности на жизнь ранее любимого человека? – И ответил сам себе: «Нет, не имею, я и сейчас люблю свою жену Киру». Опустил Катю на пол, подошел к жене, сказав: «Давай помолимся Богу и Пресвятой Богородице». Горько заплакав, она сказала: «Прости меня, я виновата перед тобой, Господом, о. Арсением. Знаю – совершила смертный грех. Все тебе расскажу. Скажи: что нам троим сейчас делать? Скажи!» Взяв ее за локоть, повел к иконам; молитвы читал я, Кира все время плакала. Всю ночь просидел в кресле, молился и думал, думал. Кира уложила Катю, не раздеваясь легла на кровать, под утро тревожно уснула.

Кто из людей не совершает ошибок? И мне ли, человеку, судить мою Киру? Мысленно представил, что решил бы о. Арсений, если бы мне пришлось спросить его, и ответил сам себе: остаться с Кирой, Катей, заботиться о них, никогда не оставлять, возродить отношения духовного единения, общность молитвы, никогда, никогда не расспрашивать о случившемся, ни единым словом, и никогда не попрекнуть происшедшим, сделать так, словно этого и не было, и вместе воспитывать Катю. Но полностью отстранить любую физическую близость с Кирой, жить вместе братом и сестрой и воспитывать Катю. Потом понял, что это решение унизило жену, – через много лет сказал мне об этом о. Арсений.

Не стал говорить о своем решении Кире, остался, и стали мы жить так, как будто ничего не произошло. Было странно одно: мои родители и сестра Надежда никогда не сказали ни одного плохого слова о Кире и не осудили, по-прежнему относились хорошо и любили ее и Катю. Мать Киры – Елизавета Андреевна – осудила дочь, но я промолчал.

Конечно, пришлось уехать из комнаты на Большой Молчановке в другой район; обмен был трудный: с доплатами, переплатами, но в результате мы получили две комнаты в трехкомнатной квартире. В третьей комнате жила молодая учительница Александра Викторовна Шилова с сыном Сережей, на один год старше нашей Кати.

Прожили год, однажды в три часа ночи пришли трое: мы решили, что за нами, но они произвели тщательный обыск у Александры Викторовны и увели ее. Мальчик остался в ее комнате. Месяца три Сережа жил с нами, решили усыновить. Пошел в райотдел, спросил, можно ли усыновить. Ответили – нет. Прошло еще три месяца, сказали, что отправят в детский дом для «врагов народа». Пошел в третий раз, дали бумагу в отдел опеки, поволынили и оформили. Мы знали, что усыновление незаконно, мать жива, но в райотделе обмолвились: осуждена на десять лет без права переписки, потому и дали согласие. Семья наша теперь состояла из четырех человек.

Квартира из трех комнат стала полностью нашей, соседей не было, мы спокойно молились. Приходили священники и совершали литургию, собиралось обыкновенно пять-шесть, реже семь человек, больше собирать боялись.