Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Все это наверняка сошло бы легче, если бы отец не потерял работу. Теперь он согласился бы даже снова работать помощником препаратора, но в настоящий момент там помощники препаратора не требовались. Директор сказал, что отец, конечно, может бывать в музее, но с работой придется подождать до лучших времен.

- А когда, по-вашему, они наступят? - спросил отец.

- Мне не хотелось бы вас огорчать... - ответил директор.

Фриде повезло больше, ее взяли подсобницей на кухню в большой бар на Александерплатц, к тому же с казенной квартирой. Нам это было очень приятно - не быть все время с нею вместе; теперь, когда мы виделись только в обед и вечером, она была нам куда милее.

Но, в сущности, и мы жили неплохо! Фрида обильно снабжала нас едой, а если дома было уж слишком холодно, мы шли в музей. Мы осматривали его, а потом, примостившись у батареи под скелетом динозавра, либо пялились в окно, либо заводили с музейным сторожем беседу о разведении кроликов.

Сам по себе этот год был словно создан для того, чтобы прожить его до конца в спокойствии и созерцательности.

Если бы только отец не затеял такой возни с рождественской елкой!

Началось это совершенно неожиданно.

Мы зашли за Фридой в бар, проводили ее до дому и наконец улеглись, как вдруг отец захлопнул том "Жизни животных" Брема, который он все еще читал по вечерам, и спросил меня:

- Ты спишь?

- Нет, - отвечал я, было слишком холодно, чтобы спать. - Я сейчас понял, - заявил отец, - что нам необходима рождественская елка. - Он замолчал, ожидая, что я отвечу.

- Ты находишь? - спросил я.

- Да, - сказал он, - и притом самая лучшая, самая красивая, а не какая-нибудь завалящая, которая опрокинется, если на нее повесишь хотя бы грецкий орех.

При упоминании о грецком орехе я вскочил. Может быть, удастся раздобыть на елку хотя бы несколько пряников?

Отец откашлялся.

- Господи... - сказал он, - почему же нет, надо поговорить с Фридой.

- А может, - предположил я, - Фрида знает кого-нибудь, кто нам подарит елку?

В этом отец усомнился. И потом - такое дерево, как он себе вообразил, никто дарить не станет, ведь это богатство, настоящее сокровище.

- Может ли оно стоить целую марку? - спросил я.

- Марку? - Отец презрительно засопел носом. - Минимум - две.

- А где бывают елки?

- Видишь ли, - сказал отец, - я как раз сейчас над этим думаю.

- Но ведь мы никак не сможем ее купить, - заметил я, - две марки, где ты их теперь достанешь?

Отец поднял керосиновую лампу и осмотрелся в комнате. Я знал он соображает, что бы такое еще снести в ломбард; но все, что можно было, мы туда уже снесли, даже граммофон, из-за которого я ревел в голос, когда этот тип за стойкой, шаркая, унес его в заднее помещение.

Отец поставил лампу на место и откашлялся.

- Ты лучше спи, я должен как следует все обмозговать.

После этого разговора мы стали часами околачиваться возле тех мест, где продавались елки. Их разбирали одну за другой, а мы по-прежнему оставались ни с чем.

- А может, все-таки?.. - спросил я на пятый день, когда мы опять притулились возле батареи под скелетом динозавра.

- Что все-таки? - строго спросил отец.

- Я думаю, может, все-таки стоит попытаться заполучить самую обыкновенную елку?

- Ты с ума сошел?! - Отец был возмущен. - А может, еще капустную кочерыжку, такую, что и не поймешь - то ли это швабра, то ли зубная щетка? Об этом не может быть и речи.

Но к чему все эти разговоры? Рождество неумолимо приближалось. Поначалу рождественские леса на улицах были еще густыми, мало-помалу в них стали появляться просветы, а однажды вечером мы стали свидетелями того, как самый толстый продавец елок на Алексе, Джимми-Приводной-Ремень, продал за три с половиной марки последнее деревце, настоящую спичечку, поплевал на деньги, вскочил на мотоцикл и укатил.

Вот тут-то мы и приуныли. Не слишком, но все-таки достаточно, чтобы Фрида сдвинула брови больше, чем сдвигала обычно, и спросила, что с нами такое.

Мы, правда, уже привыкли хранить свои заботы про себя, но на сей раз сделали исключение, и отец ей все рассказал.

Фрида внимательно выслушала,

- Только и всего? Мы оба кивнули.

- Ну вы и комики, - сказала Фрида, - почему бы вам просто не пойти в Груневальд и не стибрить там одну елку?

Я нередко видел отца возмущенным до глубины души, но таким, как в тот вечер, - никогда.

Он стал белее мела.

- Ты это серьезно? - хриплым голосом спросил он. Фрида была поражена.

- Вполне, - сказала она, - ведь все же так делают.

- Все! - точно эхо повторил он сдавленным голосом. - Все! - Он поднялся и взял меня за руку. - Если позволишь, - обратился он к Фриде, - я провожу мальчика домой, а уж потом надлежащим образом отвечу тебе.

Ничего он ей не ответил. Фрида была достаточно благоразумна, она сделала вид, будто прониклась щепетильностью отца, и на следующий день извинилась перед ним.

Но какой от всего этого прок? Елки, той роскошной елки, которую воображал себе отец, у нас по-прежнему не было.

Но потом - настало уже двадцать третье декабря, и мы опять заняли свое излюбленное место под скелетом динозавра - отца вдруг осенило.

- Скажите, у вас есть лопата? - спросил он музейного сторожа, сидевшего рядом с нами на складном стульчике.

- Что? - воскликнул он и вскочил. - Что у меня есть?

- Лопата, старина, - нетерпеливо повторил отец, - есть у вас лопата?

Да, лопата у него была.

Я робко поднял глаза на отца. Он выглядел вполне нормально. Только взгляд его показался мне беспокойнее обычного.

- Хорошо, - сказал он, - мы придем сегодня к вам домой, и вы нам ее дадите.

Что он задумал, я узнал только ночью.

- А ну, - сказал отец и встряхнул меня, - вставай. Сонный, я перелез через решетку кровати.

- Что такое стряслось?

- Имей в виду, - сказал отец, останавливаясь передо мной, - украсть елку - это подло, но взять взаймы - можно.

- Взаймы? - моргая, переспросил я.

- Да, - отвечал отец. - Сейчас мы пойдем во Фридрихсхайн {Район Берлина.} и выкопаем одну голубую елку. Дома мы поставим ее в ванну с водой, отпразднуем завтра сочельник, а потом снова вроем ее на прежнее место. Ну, как? - Он смотрел на меня пронизывающим взглядом.

- Гениальная идея! - сказал я.

Напевая и насвистывая, мы тронулись в путь, отец - с лопатой через плечо, я - с мешком под мышкой. Иногда отец переставал свистеть, и мы в два голоса пели "Завтра, дети, что-то будет" и "C горних высот я к вам пришел". Как всегда, от таких песен у отца выступили слезы на глазах, и у меня на душе стало как-то торжественно.

Когда перед нами открылся Фридрихсхайн, мы замолчали.

Голубая ель, на которую наметился отец, росла посреди укрытой соломой клумбы роз. Она была в добрых полтора метра высотой и являла собою образец равномерного роста.

Поскольку земля промерзла еще только сверху, это продолжалось недолго, и вот уже отец освободил корни. Мы осторожненько положили елку, надели на корни мешок, отец накинул на верхушку, торчавшую из мешка, свою куртку, мы засыпали яму, припорошили ее соломой, отец взвалил дерево себе на плечи, и мы пошли домой.