Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Господин Кречмар протер глаза под очками, опять поднял книгу и стал читать дальше. Но странное ощущение не проходило, поскольку у Эгона был такой вид, словно он все еще что-то слышит, и господин Кречмар, видимо, тоже это слышал, хотя и продолжал читать, - рука у него дрожала, на лбу выступил пот, и очки запотели.

Потом он дочитал до конца, повернулся и начал что-то писать на доске. У него, упал мел, но вместо того, чтобы его поднять, рука господина Кречмара замерла на слове, которое он писал, внезапно она сжалась в кулак, так что косточки побелели, и в тот же миг по телу господина Кречмара словно пробежала дрожь, ни дать ни взять землетрясение, и тут же что-то рвануло его за бедро так, что он обернулся, и мы, увидев, какое у него стало страшное лицо, завизжали, повскакали с мест, несколько ребят выбежали в коридор за швейцаром и директором.

Эгон остался сидеть. От окна видно было, как лицо его медленно опадает, оно стало вдруг совсем старым, его точно пеплом припорошило. Он встал и в момент, когда господин Кречмар уже начал падать, подхватил его и осторожно опустил на пол.

Директор был страшно взволнован. Ведь это же скандал, говорил он швейцару, это просто невероятно. Господин Кречмар должен был бы сказаться больным, вместо того чтобы являть ученикам подобную картину, ведь если бы это обстоятельство было известно, господину Кречмару и не снилось бы найти такое место.

- Учитель-эпилептик, - сказал он, - знаете, как я, это рассматриваю?

- Нет, господин директор, - отвечал швейцар.

- Как вызов, как чистейшей воды провокацию, как..

- Ах, да заткнитесь вы, - произнес вдруг чей-то усталый, бесцветный голос.

Мы сперва не поняли, кто это сказал, да и директору тоже понадобилось время, чтобы разобраться, что это был голос Эгона.

Эгон сидел на полу, лицо его было дряблым, как у столетнего шимпанзе. Он сжимал коленями дергающуюся голову господина Кречмара и следил, чтобы он не стукнулся о первую парту.

Директор побагровел, задохнулся от возмущения. Мы поразились, до чего же тихо он сказал:

- Встань!

Но Эгон остался сидеть.

- Ты обязан встать! - настаивал директор.

- Ведите себя потише, - сказал Эгон.

И тут директор заорал так громко, что мы думали - потолок обвалится. Эгону велено было немедленно собрать вещи и выметаться, а уж директор позаботится о том, чтобы такого грубияна никуда больше не приняли!

- Да встанешь ты наконец?!

- Не раньше, чем кончится приступ, - отвечал Эгон.

- Заставьте его встать! - крикнул директор.

- Ну, давай, гоп! - сказал швейцар.

- Оставьте меня в покое! - отозвался Эгон.

Что только они ни вытворяли, но им не удалось принудить его - встать. Лишь когда руки и ноги господина Кречмара перестали дергаться, Эгон встал и подхватил его под руки.

- Может, кто-нибудь поддержит его тоже, - сердито сказал он.

Швейцар откашлялся, потом все же помог Эгону, и они усадили господина Кречмара. Эгон засунул тетрадь в портфель, снял с крючка шапку и вышел.

Мы думали, что господина Кречмара на следующий день не будет в школе, но он пришел и как всегда встал у кафедры, только говорить ему было труднее, чем обычно. Он опять смотрел поверх наших голов на картину, изображавшую императора в битве под Седаном, небо позади императора было совершенно красным, как выпушки у генералов, обступивших монарха. Лишь иногда, если мы уж очень шумели, он, продолжая говорить, слегка улыбался и взглядом скользил по первой парте. Но за ней никто не сидел.

Тогда господин Кречмар немного повышал голос и быстро переводил взгляд на картину.

ЙЕНЕ БЫЛ МОИМ ДРУГОМ

Когда я познакомился с Йене, мне было девять лет; я только что остался на второй год, читал Эдгара Уоллеса и Конан Дойла и разводил морских свинок. Впервые я встретился с Йене, когда рвал траву на стадионе возле Гнилого озера. Он лежал под бузиной и смотрел в небо. Дальше, позади него, играли в футбол, изредка крича: "Гооооооол!" или еще что-то в этом роде. Йене жевал травинку. На нем была драная полотняная рубашка и вельветовые брюки, от которых пахло дымом и конюшней.

Сначала я притворился, что не замечаю его, и продолжал рвать траву, но потом он чуть-чуть повернул голову, сонно посмотрел на меня и спросил:

- У тебя что, лошади?

- Не-а, - ответил я, - морские свинки. Он передвинул травинку из одного уголка рта в другой и сплюнул.

- Они довольно вкусные.

- Я никогда их не ем, - сказал я, - они для этого слишком славные.

- Ежи, - сказал Йене и зевнул, - тоже недурны на вкус.

Я подсел к нему.

- Ежи?

- Гооооооол! - закричали сзади.

Йене опять, моргая, смотрел на небо.

- А не найдется у тебя табачку?

- Слушай, - сказал я, - мне ведь только еще девять лет.

- Ну и что? - удивился Йене. - А мне восемь.

Мы молчали и мало-помалу начинали проникаться взаимной симпатией.

Потом мне надо было уходить. Но прежде чем расстаться, мы договорились встретиться как можно скорее.

Отец задумался, когда я рассказал ему про Йене.

- Пойми меня правильно, - проговорил он, - я ничего не имею против цыган, только...

- Что только? - спросил я.

- Люди, - вздохнул отец. Он довольно долго жевал ус. Потом вдруг сказал: - Ерунда, в конце концов ты достаточно взрослый, чтобы выбирать себе знакомых. Можешь привести его домой, на чашку кофе.

Так я и сделал. Мы пили кофе и ели пирог, отец вел себя замечательно. Хотя от Йене пахло как от удода и держался он несколько странно - отец не обращал на это никакого внимания. Да, он даже сделал ему рогатку из настоящей резины, более того, он еще вместе с нами смотрел все вновь приобретенные тома энциклопедии.

Когда Йене ушел, выяснилось, что исчез барометр, висевший над письменным столом.

Я был страшно смущен, отец - не очень.

- У них совсем другие нравы, чем у нас, - сказал он, - просто барометр ему приглянулся. А кроме того, он ведь все равно уже мало на что годится.

- А если он так и не вернет барометр? - спросил я.

- Господи, раньше-то ведь обходились без барометров.

И все-таки я считал, что история с барометром - это уж, пожалуй, слишком. Во всяком случае, я твердо намеревался отнять его у Йене.

Но когда мы в следующий раз встретились, Йене припас для меня такой подарок, что просто немыслимо было даже заикнуться о барометре. Это - была курительная трубка, а на ней - лицо с одним бакенбардом из конского волоса.

Мне было ужасно стыдно, и я долго ломал голову, как бы мне отдариться. Наконец придумал: я отдам Йене двух морских" свинок. Правда, тогда возникает опасность, что он их съест, но об этом уже не стоит беспокоиться, ведь подарок есть подарок.

А он даже и не подумал их есть; он обучал их фокусам. Меньше чем через две недели они уже бегали на задних лапках, а если Йене вдувал им в уши дым, они ложились и начинали кувыркаться. Он научил их толкать тачку и плясать на проволоке. Это было поистине удивительно, что он с ними выделывал. Отец был потрясен.