Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Думается, одного этого достаточно, чтобы в прах развеять ложные и чисто материалистические аргументы хулителей цветов, обретающихся в нашем доме.

7 сентября. Боюсь, я был несправедлив к Хульде. Открываю сейчас нижний ящик шкафа - и что нахожу? Совок и веник с записочкой: "Вместо цветов!" Нет, какая тонкость в чувствах! Поистине, иной раз нелегко выбрать между Кактеей и Хульдой. Будь у Кактеи нежная, как цветочная пыльца, Хульдина мягкость или, в свою очередь, у Хульды внешность Кактеи - выбор не давался бы мне так трудно. А так... Жаль все-таки, что внешний облик редко соответствует внутреннему.

В точности так было и с бабушкой. Каким мягким светом лучились ее черты, когда она цинично расправлялась со своими мужьями, и сколько властной решимости появлялось в них, когда она нежничала со своими цветами!

8 сентября. Нет, только этого мне теперь недоставало: обидел сапожника. Он мне хотел было пожертвовать фиалку в знак признательности за указание на кладбищенскую лазейку - вообще человек он благодарный, это надо признать. Я же от фиалки отказался, попросив заменить ее починкой ботинок. И как же обозвал меня после этого сей фельдфебель фиалковой нивы? Материалистом! (И без лишних слов закрыл за мной дверь.)

Вот я и остался мало того что с чавкающими ботинками, но еще и непонятым.

Шум и грохот на лестнице. Ворвался Бруно, С трудом выдохнул, что его преследуют. Я подбежал к двери и закрыл ее на замок. "А, - завопил он, пронзая меня пристальным и одновременно блуждающим взором, - ты с ней заодно, признавайся! Она здесь! - закричал он вдруг. - Ты ее спрятал!" Тут я немного смутился, потому что дело было уже под вечер, а я экономлю электричество. "Ну, что ты, Бруно", - начал было я, но в этот момент постучали, и Бруно взвизгнул, взяв такую высокую ноту, что мне на какое-то мгновение померещилось, что я и в самом деле слышу голос его Доротеи. Потом произошла вещь еще более необыкновенная. "Этого я от тебя не ожидала", отчетливо и внятно произнес голос Хульды за дверью. "Но ведь это Бруно кричал!" - стал я уверять ее и поспешил к двери. "Если ты ей откроешь, прошипел Бруно, - я разобью все твои горшки с цветами".

"Открой же! - кричала Хульда. - Докажи мне!" Я молчал, трясясь от страха, потому что Бруно, схватив Араукарию, уже прицеливался ею. Хульда снова, уже глотая слезы, попросила меня открыть ей, а затем, рыдая, бросилась вниз по лестнице. "Так-так, - раздался из темноты голос Бруно, дружочек мой, Альбин, такие, значит, дела. Стало быть, за моей спиной ты тут крутишь с Доротеей..." - "Как ты можешь, Бруно, - прервал я его дрожащим голосом, - ведь это была фрейлейн Хульда". - "Как, - взревел он, - ты еще будешь врать?" Горшок с Араукарией полетел по комнате и, ударившись о шкаф, разбился вдребезги. "Убийца!" - завопил я, что, правда, оказалось преувеличением, потому что сама Араукария не пострадала. Однако изменить ничего уже было нельзя - друзья цветов в нашем доме услыхали мой голос и мигом отмобилизовались, став жертвой простительного заблуждения: они решили, что хулители цветов на меня напали. Пока одни взламывали дверь и вцеплялись в Бруно, который, сопя и отбиваясь руками-кувалдами, сумел-таки ретироваться, другие барабанили кулаками в двери хулителей цветов, выволакивая их на лестницу; на всех ее маршах и площадках развернулась такая потасовка, будто дом наш сотрясает стихия.

Боже праведный, вот что хуже всего: как я втолкую теперь Хульде, что то был действительно Бруно, а не Кактея, хоть он и голосил совершенно по-бабьи? И это еще не все. Как доказать Бруно, что Хульда - это Хульда, а не его Доротея? Или то была вовсе не Хульда, а Кактея, и она приняла Бруно за Хульду, а он принял Кактею за Доротею? Но я-то, я сам - еще Альбин?

9 сентября. Недурно для начала. Охлаждаю водой лоб, как раздается стук и входит Хульда. Вообще-то я не против ее столь раннего визита, тем более что он в достаточной мере объясним ее службой, но разве не могла она из приличия подуться на меня подольше, ну хотя бы до понедельника? Нет, ей это и в голову не пришло. Само собой, говорит, убедить ее в том, что кричал мужчина, невозможно, но поверить в это она готова, а вера творит чудеса. После чего занялась уборкой и поливкой цветов. "До встречи в воскресенье в Ботаническом саду!" - сказала она с упоительной улыбкой.

Но это еще не все. Едва она ушла (я еще выковыривал из ушей тарахтенье ее драндулета, сотрясающее оба двора), как в щель под дверью просунулось письмо. От Кактеи. Гроза собирается: воскресенье, пишет она, ей подходит. "Мне давно бы нужно по делам в павильон кактусов, - продолжает она, - заодно расправлюсь уж со всем сразу". Глагол "расправлюсь", говоря по правде, меня несколько удручает, ведь он, как правило, особой галантерейности, не сулит. Одному небу ведомо, что же тут затевается против меня. В послании есть и постскриптум. "Вы все еще носите, - спрашивает Кактея, - тот невозможный костюм, какие шьют для подростков-конфирмантов? Хорошо, коли так, иначе мне будет трудно узнать вас".

Куда метит эта шпилька - в мое лицо или костюм? Будем надеяться, однако, что речь действительно идет о трудности опознания и ни о чем ином; сносить еще и издевки - это уж слишком.

10 сентября. Даром что во мне нет ни капельки мужества, требуемого для самоубийства, я тем не менее соскреб в одну кучу все свои упреки и претензии к жизни и, оснастив себя таким образом, отправился к Бруно. Но он и не помышлял, оказывается, о мести - тут же разрыдался во весь голос и чуть было не задушил меня в объятьях, умоляя простить. Он признает, что, должно быть, ошибся, ведь я же как-никак его друг. Правда, то обстоятельство, что друзья цветов так спешно ворвались в комнату, по-прежнему кажется ему подозрительным. Ему очень хотелось видеть в них разоблаченных приспешников Доротеи, однако признать сие я не мог, чтобы не возвести на себя напраслину: ведь это они поспешили мне на помощь на его глазах.

Суббота. Сейчас вернулся от друга моего пастора. Завещал ему призор за цветочками, деточками моими, на тот случай, если, паче чаяния, несдобровать мне завтра в Ботаническом саду. И опять он выказал столько трогательной ласки. Моя душа, говорит, не доставляет ему более ни малейших хлопот, но вот моя обувь - дело иное, а посему он и.решился испросить для меня у интенданта пару сношенных полусапожек. Они впрямь хоть куда, как новые, хотя и на три номера больше, чем нужно, и скрипят в такой серьезной тональности, что требуют шага торжественного.

Воскресенье. Скоро это случится. Сижу за столом, наслаждаюсь последним кратким затишьем перед бурей. За окном пониженное до дворничьего ранга лето, покряхтывая, разбрасывает по дворам ведра осенней прели. Солнечная кокарда на его казенной фуражке потускнела, зачуяв недалекий выход на пенсию. Куда ж тогда старику податься? Приторговывать разве георгинами в каком-нибудь безнадзорном небесном углу да пропивать последние звездные талеры, только и всего. Уволенное время года влачит судьбу горемычную, это верно.