Ирвин Шоу - Одиссея стрелка

Стаис не смог удержать улыбки.

- В Индии вам придется нелегко.

- Знаю, - сказал Новак. - Я решил, что у меня не будет девушки до конца войны. А как обстояло у вас с девушками на Ближнем Востоке? - спросил он вежливо.

- Была в Иерусалиме очень милая девочка из Вены, - протянул мечтательно Стаис, - а вообще-то говоря, "дубль-пусто". На Ближнем Востоке, если ты не офицер, то нужно быть семи пядей во лбу.

- Слыхал, - подтвердил грустно Новак. - Впрочем, мне что там, что в Оклахоме. Чем и была хороша эта девчонка из Флашинга, Лонг-Айленд. Первый раз она увидела меня, когда я вошел в ювелирный. Она там работала; я был в робе, со мной был парень, скользкий такой. Он с ходу назначил ей свидание на вечер. А она улыбнулась мне, и, не будь у меня кишка тонка, я бы тоже назначил ей свидание. Конечно же, я этого не сделал. Сижу я в тот вечер у себя в комнатушке в ХСМЛ. Звонит телефон. Она. Парень тот не пришел, сказала она, - не хочу ли я встретиться с ней?

Тень улыбки скользнула по его лицу при воспоминании о том трепетном мгновении торжества, пережитом далеко отсюда, в крохотной комнатушке ХСМЛ.

- Не прошло и минуты, а я уже вылез из своей робы, потом побрился, принял душ и заехал за ней. Кони-Айленд - вот куда мы отправились. Я там был первый раз за всю свою жизнь. На курсах проучился я три с половиной недели, и каждый вечер мы проводили вместе. Такого тоже никогда в моей жизни не было, чтоб девушка хотела меня видеть каждый вечер. Накануне моего возвращения в эскадрилью она сообщила, что ей разрешили уйти с полудня и что она хотела бы проводить меня на вокзал, если я не против. В полдень я зашел за ней в ювелирный, и ее босс пожал мне руку. Она держала какую-то завернутую в бумагу коробку, и мы спустились в метро и отправились в Нью-Йорк-сити. Потом зашли в кафетерий и чудесно пообедали. А потом она проводила меня на вокзал и отдала ту коробку. Это были конфеты Шрафта, и она плакала там, у входа, плакала, потому что я уезжал, и сказала, что очень хочет, чтобы я писал ей, все равно что. Новак замолчал, но Стаис был уверен, что перед парнем сейчас снова тот вокзал: спешащая толпа, коробка шоколадных конфет, рыдающая девушка. И видит он все это так же ясно, как этот послеполуденный солнечный свет, заливающий африканский берег.

- Вот я и пишу, - сказал Новак. - Она пишет, что у нее сейчас техник-сержант, а я все равно пишу. Уже полтора года, а что прикажете делать? Вы... вы тоже вините ее?

- Нет, - сказал Стаис, - не виню.

- Я вам не очень надоел? - спросил Новак.

- Совсем нет. - Стаис улыбнулся ему. Внезапно он почувствовал, что головокружение прошло и можно закрыть глаза. Погружаясь в таинственное и вечно живое море сна, в котором он прожил почти все последние дни, он услышал слова Новака: "А теперь напишу матери".

За окном пел черный мальчишка, рокотали, идя на посадку, самолеты, вернувшиеся с Атлантики, тревожно завывали те, которым предстояло лететь через Сахару.

Опять сны. Арабы, закутавшись в лохмотья, гонят верблюдов по периметру летного поля на фоне "либерейтеров", ждущих, пока их загрузят бомбами. Два "митчелла", все еще горящих на бразильском берегу. В одном из них Фрэнк Слоун, а над ним кружит Уайтджек, который перед самым полетом сказал ему, что переспит с его женой. И переспал. Холмы вокруг Иерусалима, крутые, каменистые, пыльные. Тускло-зеленые ряды оливковых деревьев, разбросанных по склонам, жмущихся к земле в поисках спасения от жаркого дыхания пустыни; рокот "митчеллов" среди ущелий Голубого хребта, охота на оленей, выстрелы; они летят домой из Италии, держась ниже кислородного барьера, под ними Средиземное море такой голубизны, какую в Америке не увидишь; в наушниках - грязные песни парней... впереди отдых в Александрии в ожидании прилета остальных; девушка из Флашинга, Лонг-Айленд, идет летним вечером рука об руку с Новаком в Кони-Айленд.

Его разбудил Уайтджек. Он проснулся не сразу. За окном было темно, в глаза бил электрический свет. Над ним склонился Уайтджек, осторожно его тормоша.

- Я подумал, что вам это будет интересно, - говорил Уайтджек, - ваша фамилия в списках, на доске объявлений. Сегодня вы улетаете.

- Спасибо, - сказал Стаис, смутно ощущая признательность за то, что его вытащили из мешанины обрывочных и горьких снов.

- Я взял на себя смелость и расписался против вашей фамилии в списках, - продолжал Уайтджек, - не придется лишний раз идти на поле.

- Спасибо, - сказал Стаис, - вы очень добры ко мне.

- И еще, - говорил Уайтджек, - сегодня кормят жареным цыпленком.

Над этим стоило подумать. Стаис немного проголодался, однако, прикинув, сколько сил надо затратить, чтобы встать, надеть ботинки и пройти сто ярдов до столовой, он решил перемочь чувство голода. - Спасибо, - сказал он, - я, пожалуй, полежу. Что слышно о ваших ребятах?

- Эскадрилья здесь, - ответил Уайтджек.

- Это хорошо.

- Все, кроме одной машины. - Уайтджек присел на край его койки. Голос его был тих и невыразителен. - Кроме машины Джонни Маффета.

За многие месяцы службы в военно-воздушных силах, проведенных на аэродромах, куда не всегда возвращались машины, Стаис научился одному: в таких случаях лучше ничего не говорить. Ему было всего девятнадцать, но это он уже знал. Поэтому он лежал молча.

- Они потеряли ее из виду в облаках на вылете из Асенсиона и больше не имели с ними связи. Шанс все же есть, - проговорил Уайтджек, - самолет может появиться в любую минуту. - Он поглядел на часы. - У них еще есть в запасе час и сорок минут.

Сказать было попросту нечего, поэтому Стаис молчал.

- Одно время, - проговорил Уайтджек, - Джонни Маффет вроде бы собирался жениться на моей сестре. Может, оно и к лучшему, что не женился. Быть в близком родстве и вместе принимать участие в бесконечных "развлечениях" военно-воздушных сил - занятие не самое приятное.

Уайтджек замолчал и глянул на свой живот. Намеренно неторопливым движением он расстегнул пояс, потом затянул его с такой силой, что лязгнула пряжка.

- А цыпленок был совсем недурен, - проговорил он. - Вы уверены, что не хотите есть?

- Поберегу аппетит до маминых лакомств, - ответил Стаис.

- Моя сестра была здорово влюблена в Джонни, - сказал Уайтджек, - вот попомните мое слово: вернется он домой после войны, устроится, и она его окрутит. Перед самым моим отъездом она пришла ко мне и попросила дать ей десять акров на северной стороне моего участка и три акра леса на строительство дона. Я сказал о'кей, я не против.

Он опять замолчал, мысленно представляя себе те десять акров холмистых нагорных лугов в Северной Каролине и три акра корабельного леса.

- Сплошь дуб и сосна, из которых можно поставить прекрасный дом. - Из всех людей на свете я бы больше всего хотел поселить у себя на участке Джонни Маффета. Я знаю его двадцать лет, шесть раз мы дрались с ним на кулаках, и все шесть раз я его бил - и все же заявляю это.