Анри Барбюс - Огонь

От обвала вода, скопившаяся на верхушке бугра, прорвалась, потоками полилась на труп и на наших глазах омыла его.

Мы кричим:

- У него совсем черное лицо!

- Что это за лицо? - задыхаясь, спрашивает кто-то.

Живые собираются в кружок, как жабы. Эту голову, выступающую, словно барельеф, на стене, обнаженной обвалом, невозможно разглядеть.

- Лицо? Да ведь это не лицо!

Вместо лица - волосы.

Вдруг мы замечаем, что этот как будто сидящий труп лежит на животе, согнут и вывернут.

Молча, в ужасе мы глядим на эту вертикальную спину вывихнутого трупа, торчащую вместо груди, на повисшие, закинутые назад руки и вытянутые ноги, упирающиеся в мокрую землю кончиками пальцев.

Наш спор, прерванный появлением этого страшного мертвеца, возобновляется. Кто-то яростно кричит, как будто труп его слушает:

- Нет! Надо одолеть не бошей, а войну!

- Что ж, ты не понимаешь, что надо раз навсегда покончить с войной? Если это откладывать, все, что мы сделали, пойдет прахом. Ни к чему. Пройдут еще два или три года, или еще больше, а мы все будем мучиться понапрасну.

* * *

- Эх, брат, если все, что мы вынесли, еще не конец этой великой беды, лучше умереть. Я дорожу жизнью: у меня жена, дети, дом, у меня виды на будущее после войны... И все-таки уж лучше умереть.

- Я умру сейчас, - как эхо, отзывается сосед Паради (он, наверно, взглянул на свою рану), - мне жалко умирать, ребят жалко!

- А мне, - шепчет другой, - не жалко умирать: я умираю ради своих детей. Я умру; значит, я знаю, что говорю, и я говорю: "Им не придется воевать!"

- А я, может быть, не умру, - говорит третий, весь трепеща от надежды, которую не может скрыть даже перед обреченными, - но я буду мучиться. Так вот, я говорю: "Тем хуже"; я даже говорю: "Тем лучше"; я готов страдать еще больше, если буду знать, что это на что-нибудь пригодится! - Значит, после войны придется еще воевать?

- Да, может быть...

- А ты хочешь еще драться?

- Да, потому что я больше не хочу войны, - ворчит кто-то.

- И придется драться, может быть, не с иностранцами.

- Да, может быть...

Налетает порыв ветра сильней других; мы закрываем глаза и задыхаемся. Но шквал уносится, подхватывая, как добычу, и подбрасывая комья грязи, взбаламучивая воду в траншеях, зияющих, как могила целой армии. Мы продолжаем:

- В конце концов, в чем величие войны?

- В величии народов.

- Но ведь народы - это мы!

Солдат, сказавший это, вопросительно смотрит на меня.

- Да, - отвечаю я, - да, друг, правильно! Сражаются только нашими руками. Материал войны - это мы. Война состоит только из плоти и душ простых солдат. Это мы образуем целые равнины мертвецов и реки крови, все мы, и каждый из нас незаметен: ведь нас великое множество. Опустошенные города, разрушенные деревни, вся эта пустыня - мы. Да, всё это мы, только мы!

- Война - это народы; без них не было бы ничего, ничего, кроме какой-нибудь перебранки на расстоянии. Но решают войну не народы, а хозяева, которые ими правят.

- Теперь народы борются за то, чтоб избавиться от этих хозяев!

- Значит, мы работаем и на пруссаков тоже?

- Да, надо надеяться, что и на них, - отвечает кто-то из этих несчастных солдат.

- Ну, нет, черта с два! - заскрежетав зубами, восклицает стрелок.

Он покачивает головой и замолкает.

- Позаботимся о себе! Не надо совать нос в чужие дела, - сердито бурчит упрямец.

- Нет, надо... Ведь те, кого ты называешь "чужими", совсем не чужие, а такие же люди, как и мы!

- Почему это всегда мы работаем на всех и за всех?

- Да так, - отвечает кто-то и повторяет: - Тем хуже или тем лучше!

- Народы - ничто, а они должны стать всем, - говорит солдат, вопросительно глядевший на меня; он произнес, не подозревая этого, историческую фразу, которой больше ста лет, но придал наконец этим словам великий всемирный смысл.

И человек, спасшийся от бури, встает на четвереньках в грязи, поднимает голову; лицо у него обезображено, как у прокаженного. Он жадно вглядывается в беспредельные дали.

Он глядит, глядит. Он старается открыть врата неба.

* * *

- Народы должны столковаться через головы тех, кто так или иначе их угнетает. Одно великое множество должно столковаться с другим.

- Все люди должны наконец стать равными.

Эти слова приходят к нам на помощь.

- Равными... Да... Да... Существуют великие начала справедливости, истины. В них веришь, обращаешься к ним, как к свету. И главное начало равенство.

- Есть еще свобода и братство.

- Но главное - это равенство!

Я говорю им, что братство - мечта, смутное чувство, лишенное содержания; человеку не свойственно ненавидеть незнакомца, но так же не свойственно его любить. На братстве ничего не построишь. На свободе тоже; она слишком относительна в обществе, где все неизбежно зависят друг от друга.

Но равенство всегда остается самим собой. Свобода и братство - только слова, а равенство - это нечто существенное. Равенство - это великая формула людей.

Эти люди из народа провидят еще неведомую им Революцию, превосходящую все прежние; они сами являются ее источником: слово уже поднимается, поднимается к их горлу, и они повторяют:

- Равенство!..

Они как будто по слогам произносят это слово: они ясно читают его везде, и любой предрассудок, преимущество и несправедливость рушатся от одного соприкосновения с ним. Это ответ на все, это - величественное слово. Они повторяют его на все лады и находят его совершенным. И даже взрывы снарядов сверкают для них ослепительным светом.

- Это было бы прекрасно! - восклицает один.

- Это слишком прекрасно и потому несбыточно! - говорит другой.

Но третий возражает:

- Это прекрасно потому, что это - истина. Но это сбудется не потому, что это прекрасно. Красота сейчас не в ходу, как и любовь. Это неизбежно потому, что это - истина.

- Что ж, раз народы хотят справедливости и раз народы - сила, пусть же они установят царство справедливости.

- За это уже принялись! - говорит кто-то.

- Это дело не за горами, - возвещает другой.

- Когда все люди станут равными, им придется объединиться.

- И тридцать миллионов людей больше не будут совершать, против собственной воли, чудовищные преступления.

Это правда. Тут нечего возразить. Какой мнимый довод, какой призрачный ответ осмелятся противопоставить словам: "И тридцать миллионов людей больше не будут совершать, против собственной воли, чудовищные преступления"?

Я слушаю, слежу за развитием мысли этих людей, заброшенных на это поле скорби; эти слова исторгнуты раной, болью, эти слова истекают кровью.

И вот небо мрачнеет. Внизу от тяжелых туч оно синеет и покрывается броней. Вверху, на небольшой светящейся полоске, его пересекают вихри водяной пыли. Погода портится. Опять польет дождь. Буря и страдания все еще не кончились.