Николай Самвелян - Крымская повесть

— Мне просто неясно, почему вы столь внимательны ко мне и принимаете такое участие в моей судьбе?

— Вы действительно ждете ответа на свой вопрос?

— Конечно.

— А ведь ответить не так-то просто. Пришлось бы говорить о вещах слишком серьезных. Иногда я вас поругиваю и подтруниваю над вами, но в душе понимаю, что вы — художник божьей милостью. Видите мир в цвете, красках, образах. Дышите открытой грудью. И не совсем похожи на других. Мне приятно вас видеть, идти рядом, говорить те слова, которые я сейчас произношу. Разве под каждое действие нужно подводить теории? Разве во всем нужно искать цель? Какая может быть цель в самой жизни? Мы просто существуем — и все тут! Как существуют птицы, рыбы, морские водоросли. Правда, им проще. Они не наделены сознанием. И потому не утруждают себя самообъяснениями, поисками смысла в том, в чем смысла нет и быть не может. Жизнь проста… Если на дворе хороший день, солнышко, если море ласковое и спокойное, каким было всего два дня назад, мне хочется все это вобрать в себя, впитать так, чтобы это было мое, только мое. И ничье более! Кто знает, может, я по натуре еще и собственница. Помните, я вам рассказывала о деревушке Коктебель. Так вот, мне не захотелось там селиться еще и потому, что многие это уже сделали до меня, и не одна я буду владеть видом на Двуякорную бухту, не только я буду любоваться стекающими к морю уступами гор. Обо всем не скажешь в двух словах, милый Володя! У меня и с людьми похоже. Увижу интересного человека — бросаюсь к нему, как жаждущий к роднику.

Вышли к молу. Набережная была ярко освещена и пустынна. А на волнорезе фонарь погас. Может быть, его захлестнуло волной или же оборвало ведущие к нему провода. Воздух был тяжел. Дождь начался внезапно — ведь не было видно туч. Над морем вспыхнули две короткие красноватые молнии. На секунду стали видны барашки волн. Море шло в атаку на землю.

Спрятались под козырьком, устроенном над рекламным щитом торгового дома А. А. Трапани. Каждому желающему реклама предлагала комфортабельные морские путешествия из Одессы в Петербург, на Сахалин, во Владивосток и Порт-Артур, а также чилийскую селитру, осетровый клей и пульверизаторы «Эклер» — специально для садоводов.

— Такая погода не по мне! — Надежда сложила ставший уже ненужным зонт. — Интересно, надолго это?

— Дожди в Ялте кратковременны.

— Глядите, какой смешной человек! Он сейчас утонет, не перейдя улицы.

Действительно, поток, разлившийся по Бульварной, штурмовал толстяк с зонтом в руках. Еще несколько прыжков, и он оказался под навесом рядом с Надеждой и Владимиром. Аккуратно сложив зонт и вытерев лицо платком, он оборотил лик к товарищам по несчастью. Это был Зауэр.

— О! Добрый вечер, мои юные друзья! Весьма сожалею, что вы тоже стали жертвами стихии. Надеюсь, дама — наша общая симпатия — не промочила ноги, как это случилось со мной?

С ногами дамы было все в порядке. Ведь ей не пришлось, как Зауэру, штурмовать потоки.

— А в каком этапе наши с вами совместные дела?

— Работаю.

— Прекрасно. Работа дает человеку смысл.

— Вот уж чем никогда не хотела бы заниматься, — сказала Надежда.

— Я что-нибудь неправильно сказал? — поинтересовался Зауэр. — Сделал ошибку в произношении?

— Нет, вы сказали все понятно. Но именно работать мне никогда не хотелось. И я не считаю, что труд, который все так усердно прославляют, делает человека интереснее.

— Тогда что же? — не унимался немец.

— Безделье. Обычное безделье. Когда не знаешь, чем занять завтрашний день. Это придает жизни особый праздничный оттенок.

Галантный Зауэр не стал спорить с дамой. Он указал закрытым зонтиком сначала в сторону моря, а затем ткнул им в небо и сказал, обращаясь к Владимиру:

— Такое море и такой дождь как раз есть то, с чем мы с вами ведем борьбу. Правда? Наши пациенты не должны все это видеть. Никогда! Как они никогда не должны видеть то, что, к несчастью, видели вчера на улице. Это было безобразие, ужас, а также бунт против законной власти.

— О чем вы?

— Манифестация или демонстрация… Как это называется по-русски?

— Так и называется.

— У нас в городе рабочих мало… — продолжал Зауэр. — И это хорошо. Но те, что есть, вчера ходили по улице и носили… не могу вспомнить… Плохой, очень плохой портрет императора…

— Карикатуру?

— Да, да, правильно. Именно это. А еще пели песню. Я записал, чтобы передать градоначальнику. Пусть примет меры. — Зауэр порылся в кармане жилета и извлек сложенную вчетверо осьмушку бумаги. — Ага, вот оно… «Фабрикантам красоваться, знать, недолго уж везде, им придется убираться, возьмем фабрики себе…» Понимаете, про что поют? Фабрики — себе! Как это — себе? Это же не их фабрики!

— А если все же возьмут? — спросила Надежда.

— Полиция не даст! — воскликнул Зауэр. — Кроме полиции, есть еще войска с пушками и военные пароходы.

— Вот один военный пароход — броненосец «Потемкин» — недавно восстал.

— Да, — сказал Зауэр, и его оловянные глаза вдруг ожили — они были гневны. — Вы правы. Это меня пугает.

Гроза оказалась действительно кратковременной. Вскоре дождь приутих. Зауэр вновь раскрыл зонт, церемонно раскланялся и, перепрыгивая через лужи, направился к своей «Оссиане».

— Послушайте, — спросила Надежда, — уж не вы ли нарисовали карикатуру на императора?

— К сожалению, нет.

— Странный ответ. И сами вы — чудак. То кажетесь сильным, цельным, немногословным, твердо знающим, чего он хочет, человеком, а иной раз — вовсе ребенком. Ладно уж, проводите теперь домой. Поговорить по душам нам пока не удается.

Витька все же не дождался Владимира и зажег-таки свой фейерверк. Но вероятно, неудачно — дождь помешал. Колесо с прицепленными к нему самодельными ракетами сиротливо валялось у входа в дом.

У себя в комнате, засветив лампу, Владимир принялся рассматривать то, что было написано до прихода Надежды. Да, конечно, это было не просто какое-то неизвестное море, а именно Черное — со своим непростым и коварным характером, способное в любую минуту взорваться яростными штормами, когда волны за считанные часы обрушивали километровые молы, смывали многотонные камни набережных. Нет, не того ждал Зауэр. И впереди, наверное, еще предстоят нелегкие разговоры с работодателем. Но об этом еще будет время подумать позднее, когда дело дойдет до сдачи картин.

Он хотел было открыть форточку — в комнате стоял едкий запах скипидара и масляных красок, — но скрипнула дверь, за спиной послышался голос Витьки Эдельвейкина:

— Я вас дожидался, дядя Володя, лежал в постели и слушал шаги на лестнице.

— Нашкодил? Поджег фейерверком соседний дом? Ругали?

— Совсем нет! Никто меня не ругал. А фейерверк не зажегся, — обиделся Витька. — К вам приходили. Вот записка.