Владислав Ляхницкий - Золотая пучина

Ксюша шла и тревожилась: пить начал Ванюшка. И ещё одна думка томила её. Но без Ванюшки нельзя решать.

— Ваня, — сбавила она шаг. — Ванюшка, поженимся мы… денег у нас много. Кресна считала тысяч под сто…

— Да ну! — оживился Ванюшка.

— Зачем нам прииск с тобой. Маета одна. Давай отдадим…

— Тятьке? Я поначалу так же думал, а теперь — нет. Хватит ему своего по самое горло. И жмот он.

— Жмот, — согласилась Ксюша. — Давай отдадим прииск рабочим, а мы с тобой…

Ванюшка остановился и удивленно взглянул на Ксюшу: «Шутит? Всерьёз?». Рассердился.

— Сдурела. В городе, знашь, денег сколь надо? Деньги — это… Я и сказать не могу. Всё! Понимашь ты — всё. Вот я тебе теперь зеркало подарил, а не было денег — колечко.

— Колечко, Ванюша, дороже…

— Скажешь. Колечко семь гривен, а за зеркало без малого триста рублёв отвалили. Да провоз сколь стоит.

— Так не в этом колечку цена.

— А ещё в чём? — Ванюшка чувствовал себя повзрослевшим, а Ксюша, как была, так и осталась девчонкой. Поэтому и сказал без злобы, но твердо — Прииск отдать — и думать не смей, — и добавил ласково, как ребёнку — Дурная ты, Ксюха. Вырастешь малость поболе, сама всё поймешь. Эти дни я много о жизни думал. На тятьку смотрю. Неправильно тятька живёт. Грезит, как бы Кузьму зажать, на Ваницкого власть получить. Не доспит, не доест, лишь бы копейку сорвать. А к чему так? Нет, Ксюха, намеднись мне новосел сказал; «Ванюха, жизнь-то однова ведь дается». Однова! Понимаешь, как жить-то надо? Пост нонче, а у тебя масленка на душе. Запрягай лошадей, надевай на дугу колокольцы — и гуляй. Я нонче, к примеру, блинов хочу.

— Ваньша, грех-то какой!

— Без греха не прожить. Старики говорят: «Не согрешишь — не покаешься, а не покаешься — не спасёшься». Выходит, штоб в рай попасть, грешить надо. А под старость грехи замаливать. Ксюха, в городе есть места, где красивше чем в церкви.

— Врёшь. Красивше чем в церкви, поди, не быват.

— Быват. Вот ресторан. И золото тебе, и картины разные да ещё музыка. Но денег там надо — страсть. Есть деньги, кинь и будут тебе играть камаринского, пока не уснешь.

— И ты деньги бросал?

— Не-е. Только видал, как другие бросали. — Затаённая зависть в словах Ванюшки. — Другой серебряных рублей наберёт, да как швырнёт их под ноги целую горсть. Колёсиками раскатятся, и девки-цыганки ползают на карачках по полу, собирают рублёвки. А после к нему — на колени, целуют, хохочут, Вот это жизнь!

Совсем позабыл Ванюшка про Ксюшу. Услышал гитару, звон бубна, увидел огневые движения пляшущих цыганок. И руки у них, и плечи, и шея — все ходуном ходит, да так, что в глазах рябь идёт. Ванюшка даже руки вперёд протянул, будто ловил цыганку. Опомнился. Перед ним стояла Ксюша. Глаза, большие, испуганные, смотрели на Ванюшку в упор.

— Это и ты девок так целовал?

— Не-е. Тьфу на бесстыжих, и смотреть-то на них не хочу.

— И не надо, Ванюша, не надо. Такой грех нипочём не замолишь. За деньги хороший человек не будет плясать, — осуждающе сказала Ксюша и увидела: затаился Ванюшка, будто поймали его на чем-то постыдном, будто знает такое, о чём нельзя рассказать. Отвел от Ксюши глаза.

Разговор о деньгах изменил направление Ванюшкиных мыслей. Заткнув рукавички за кушак, он пошарил в карманах, разочарованно повертел в руках измятую пятёрку.

— Ты сколь мне денег-то вынесла? Пять рублёв? — Досада взяла: «Тятька по рублю на день давал, а эта, как нищему, на неделю пятёрку. А парни ждать ноне будут».

Сулили парни Ванюшке сводить его в Новосельский край. Пост не пост, а там есть такое местечко, где круглый год праздник. «На сёдни мне хватит однако, — рассуждал Ванюшка, — а на завтра надо ещё пятёрку, Скорей бы хоть свадьба».

Оглянулся. В переулке, у занесенной снегом банюшки, стояли два парня, без лыж. Увязли по пояс в снегу. Махали Ванюшке.

Хорошо идти рядом с Ксюшей. Так бы и шёл. Но парни смеяться будут: за юбкой, мол, потянулся. «Эх, и зачем я сказал им, штоб ждали у банюшки, — пожалел Ванюшка. — Можно было попозже встретиться». Остановился.

— Ну прощай, Ксюха. Покеда. Я в деревню пойду.

— Может, ещё проводишь?

— Не-е… Я ж тятьке сказал, брюхо болит. Ежели уйду на Богомдарованный, знашь, што будет? — Попрощавшись, отбежал шагов сто, обернулся и крикнул вдогонку: — Ксюха! Выходи к воротам поскотины, там наши батраки дорогу на Устиновский топчут. За ними-то по протоптанной легче пройдешь.

— Ладно, Ваня, пойду к воротам.

Обидно Ксюше, не проводил. Вспомнилась затуманенная блуждающая улыбка Ванюшки, чуть виноватая, но дерзкая, смелая.

— Што у него на уме? Раньше никогда не таился, не улыбался так.

Тревожно на сердце у Ксюши и радостно: мужиком стал Ванюшка. В голосе, в жестах власть появилась. Мужик.

Впереди безмолвная белая целина, неровная, в перевалах, в буграх. Лога завалены снегом, заглажены, еле приметны. Летом от села до самой поскотины стоят молодые берёзы. Невысокие, но кудрявые, и земляники под ними — красно. В березняке кричат дрозды, сороки, корольки, дятлы. Гомон стоит. А под берёзками ручейки. Они тоже вплетают свой голос в таёжную песню.

Вечерами, когда умолкают дневные птицы, горячий девичий шепот слышится под берёзками.

Сейчас тишина. Снег завалил берёзки, только самые маковки видно. Заяц выскочил чуть не из-под самых ног. Подпрыгнул. Заблестели облитые солнцем снежные брызги. Заяц кувыркнулся через голову и помчался к селу. А там его парни встретили: «Ат-ту, косого, ат-ту». Рванулся в сторону заяц — белый комок на белой равнине, — кругами пошёл и исчез.

Ксюша шла широко, размашисто. На плече курчек. Широкая голубая юбка незабудкой на снежной равнине. Батраков Устина нагнала в пихтачах. Коротконогие, брюхатые кони-снеготопы ползли на брюхе по пухлому снегу, огребаясь короткими ногами. Не скакали, не шли, а ползли; не бились, как бьются в снегу обычные лошади. Передние — без упряжки. Только бы промять первый след. За ними идут лошади с пустыми дровнями. Снеготопов не понукают, не гонят, а как невест уговаривают: «Но, милые, но…» Не требовательное ямщицкое «но-о-о», а короткое и ласковое: «Но, родимые, но».

Обогнав снеготопов, Ксюша стала спускаться к Богомдарованному. И здесь ей навстречу неслось:

— Но, соколики, но…

Показался Егор на лыжах, а за ним лошади — снеготопы с Богомдарованного.

— Здорово-те, Ксюшенька. Нонче тебя на прииске и не ждут, — по привычке замял шапчонку в руках.

— Не ждут? — посуровела Ксюша. Прибавила шагу. — Верно кресна сказала: «Лежебоки — и всё тут».

Ещё быстрей заскользила по промятой дороге под гору.

Прииск не узнать. Землянки и избы завалило по крыши. Торчат среди белой равнины чёрные столбики труб, а местами и их не видно, прямо над снегом стоят султаны дымов. Прямо из снега выныривают люди. Протоптали дорожки к конторе, к шахте, к магазину, к промывалке. Бежит вода по колоде, и первые бадьи золотоносных песков уже выданы на-гора.