Владислав Ляхницкий - Золотая пучина

Устин замёрз у окна. Зубы стучали, а Сысой приказал подать медового пива и потчевал пивом гостей.

— Моим пивом дарит… Моим! Ишь ты. Рано хозяйствовать зачал. Подавишься. — С силой рванул шкворень из-под рубахи. Затрещал подол и повис лоскутами. — Подавишься, сыч одноглазый.

Разорвав напряженную тишину, рядом с Устином раздался не то стон, не то приглушённый хохот и клацанье. Отпрянул Устин от окна и, прижавшись к стене, затаился.

«Неужто увидел кто?»

Стон чуть приглох, сменился тоскливым, надрывным воем. Он ширился, креп, становился всё тоскливей и закончился отрывистым визгом.

— Собака… Покойника чует.

Устин снова прильнул к окну. Людей в комнате не было.

— Где же они? — заметался он.

Стукнула дверь. На крыльце раздались тяжёлые шаги. И голос Сысоя. Устин не слышал слов. Только голос. Хозяйская уверенность в нём. Торжество.

Хрустя льдинками, люди прошли мимо.

«Уходишь, гад одноглазый… Нет, не уйдёшь!»

Скрипнули ворота. Люди вышли на улицу. Устин перебрался через заплот. Неслышно, будто в тайге за зверем, пригибаясь к земле, крался он за людьми.

Из-за гор поднималась луна. Стало светлей. И тут увидел Устин, что людей впереди всего трое — староста, понятые, а Сысоя нет. Зарычал, как от боли, уже не таясь, кинулся к дому.

— Миленькие вы мои, соколики мои ясные, ненаглядные, как жить-то теперь будем без двора, без кола, без печи, без худобы, где голову только приклоним, соколики мои ясные… — причитала Матрёна. Возле неё на коленях стояла Ксюша, гладила поседевшие волосы.

— Не плачь, матушка. Успокойся, родненькая. — Через три дня назначена свадьба с Ванюшкой, и Ксюша уже называла Матрёну матушкой. — Жили без золота, матушка, и снова будем жить. Мы с Ваней станем робить от зари до зари и к осени непременно сколотим тебе избёнку. Каку ни каку, а сколотим. Я любить тебя буду, матушка. Покоить.

Увидя мужа, Матрёна протянула к нему руки, но Устин, пригнувшись, втянув голову в плечи, прошмыгнул через кухню. В тёмной столовой сшиб стул и замер.

«Скорей, скорей, — торопил Устин сам себя, — не то утро наступит…»

Дверь в его кабинет открыта. За столом, спиной к Устину, сидел Сысой.

— Господи, помоги, — прошептал Устин, глядя на Сысоев затылок с ранней проплешиной. Вздохнул глубоко, собираясь с силами, вырвал руку из-под подола рубахи и, растерявшись, уставился на растопыренные пальцы. — Где шкворень?..

— У меня девятнадцать! Моя взяла! — крикнул Сысой.

— Везет вам, хозяин, и в любви, и в картах, — отозвался приказчик.

— Угу, — рассмеялся Сысой.

Устин вздрогнул. На зеленом сукне стола звенели монеты, шуршали казначейские билеты. Они, как живые, меняли хозяев. То собирались в груду перед чёрнобородым приказчиком, то переползали к Сысою и, чуть задержавшись, переходили к молодому приказчику с заячьей губой.

Устин забыл про шкворень. Мысленно поставил на карту против Сысоя.

Карта выиграла, не принеся денег Устину.

Снова поставил, мысленно, про себя.

Снова выигрыш.

В голове застучало, завертелось. Поплыли стены, потолок. Ещё быстрее замелькали карты, еще звонче зазвенели монеты.

«Господи, мне же всегда везло. Помоги выиграть. Избавь от батрачества…»

Сжав угол стола, зажмурился Устин и ясно увидел: сверху в колоде лежит туз, а через три карты — десятка. «Ежели с умом сыграть, туз и десятка мои… Очко!»

— Мажу на вс!, — крикнул Устин. — Сдавай, и залпом выпил стакан медовухи.

Молодой приказчик потянулся к колоде. Чернобородый рассмеялся:

— А чем отвечаешь? Не этим ли, — ткнул пальцем в разорванную рубаху Устина.

Устин мог поклясться, что сверху лежат десятка бубей и пиковый туз. Но что же поставить на кон? Ничего не осталось.

— Я отработаю. Всей семьёй отработаю. Сысой Пантелеймоныч, сделай милость, — просительно тянул Устин руки.

— Садись. — Лицо у Сысоя усталое. Описал имущество, кончил дела и сразу отяжелел. Жалкие крохи в — сравнении с тем, что отнял Ваницкий. — Садись выпьем, — он почувствовал даже жалость к Устину. Подвинул ему стул. Налил медовухи.

— Сыграть я хочу…

— Ставь и сыграем.

— В долг…

— В долг не пойдёт. Эй, кто там? Принесите закуски.

Вошла Ксюша с пирогом.

Сысой смотрел, как твердо ставила она ногу в чёрном козловом ботинке на пуговках, как медленно, в такт её шагу колыхалась чёрная коса с алой лентой.

Выходя из комнаты, Ксюша задержалась у двери, оглянулась, и Сысой увидел её горящие глаза, красные губы. Увидел высокую грудь под розовым сарафаном в обтяжку, злые и ненавидящие глаза.

Вот такая — гордая, сердитая Ксюша показалась Сысою особенно желанной. И когда она прикрыла дверь, он обернулся к Устину, шепнул:

— Ставь девку.

Устин отшатнулся.

— Сдурел…

Но в колоде — Устин был уверен в этом — сверху лежали десятка и туз, а Сысой, оглядываясь на дверь, шептал:

— Боишься? Никто не узнает. Кто сейчас Ксюха? Простая нищая девка, а до нищей девки никому дела нет.

— Грех-то какой…

— Убить человека — грех, а Девку замуж… Кхе, кхе… Не в кабалу же, а к счастью.

На зеленом сукне стола лежала колода карт и смятая груда рублевок. Устинова судьба на столе.

— Убить человека — грех, — повторил про себя Устин. — Убить! Неужто догадался?

Густые тени от лампы дрожали на смятых деньгах, и казалось, шевелились деньги, старались уползти от Устина. А голос Сысоя всё вкрадчивей:

— Ксюха, конечно, поартачится малость. Так какая девка не артачится в этом деле. Потом сама будет бога благодарить и дядю Устина… Какой же тут грех?

«А свадьба с Ванюшкой? Да тут не игра же, видимость, — успокоил себя Устин. — Видимость только. Сверху-то туз и десятка. Иначе утресь в батраки идти…»

Сквозь неплотно прикрытую дверь донеслись слова Ксюши:

— Не убивайся, матушка. К Арине попросимся жить.

Устина передернуло. «К потаскухе? К Сёмшиной подстилке?»

— Она, поди, и прокормит нас первое время.

Взревел Устин:

— Этому не бывать!

— Сдавать? — вкрадчиво спросил Сысой.

— А ты што супротив девки становишь?

— Лощадь… плуг.. телегу одну… Вот эти деньги.

— Добавь вторую лошадь. Одна-то плуг не потянет.

— Чёрт, с тобой! Ставлю две!

Дрожали руки Сысоя, тасуя карты. Приказчики переглянулись приумолкли: впервые видят игру, где на кону человек. Устин закусил губу.

— Сдавай, сдавай, — торопил он.

Брошена первая карта. Устин коршуном на нее. Поднёс к глазам, закричал.

— Шестерка! Как же шестерка? Должна быть, десятка!

Ни растерянное лицо Устина, ни его глупый вопрос, не вызвали смеха.

На кону человек!

Устин взял со стола вторую карту и медленно поднял её. Девятка пик.

— Шесть да девять, — шептал Устин. — Шесть да девять — пятнадцать… Как же так? Должен быть туз?