Владислав Ляхницкий - Золотая пучина

Матрёна тихо вступает в комнату и трогает мужа за локоть.

— Устин Силантич, пора прощенье творить.

— Пора, Матрёна, пора. Кличь народ.

Рогачёвские кержаки особого толка. Вокруг села живут сибиряки — никониане, табашники. Там прощение творят в последний день масленой недели. В Рогачёве же издавна ведется прощеный день творить в сочельник. Христос рождается, спаситель, и все люди истинной веры должны встретить его безгрешными, чистыми.

Устин усаживается в кресло, в угол, под иконами. Ладони в колени, локти — фертом. Первой подходит батрачка Фроська и тихо опускается на колени.

— Прости, батюшка Устин Силантич, ежели чем согрешила перед тобой. Ненароком грешила, не сердцем, лукавый подпутывал…

— Бог простит тебе, Фросенька. — Устин поднимает её с колен, целует в шершавую, конопатую щеку. — И меня прости, ежели где обидел.

Фроська всхлипывает от полноты чувств, отходит на шаг и снова бухает на колени, перед Матрёной.

— Прости, матушка Матрёна Родионовна, ежели в чём согрешила перед тобой. Ненароком грешила, не сердцем…

В горнице полумрак. Звучат приглушенные голоса. Прожит год, а в совместной жизни бывает всякое. Нужно очиститься от житейской скверны, от взаимных обид. Одна за другой опускаются на колени перед Устином батрачки.

— Прости, хозяин, ежели в чём согрешила…

— Бог простит, — отвечает Устин и чувствует: уходят из сердца обида и зло.

Батрачки кланяются. Симеону, кланяются друг другу и, тихо скрестив руки, отходят к двери.

Симеон поклонился отцу, матери, всем батрачкам по очереди. Батрачки смущались, краснели, видя перед собой на коленях хозяйского сына. Один раз в году во всём Рогачёве наступает покой, все просят друг у друга прощения. Вот и Матрёна опускается на колени перед Устином.

— Прости, Устин Силантич, ежели чем согрешила против тебя…

Но у Матрёны особая миссия. Она мать, она заступница за семью. Получив прощение себе, Матрёна продолжает стоять на коленях.

— Не помяни лихом, не таи в сердце своём злобу на сына Григория, убиенного на войне, — просит Матрёна и всхлипывает.

— Не таю, — отвечает Устин.

— Прости уехавшего отрока Ивана, ежели он чем согрешил против тебя.

— Бог простит.

Устин ждёт, что сейчас Матрёна упомянет про Ксюшу. Он не знает, что будет завтра, а сегодня готов простить и её, но Матрёна медленно поднимается с колен и отходит к столу.

Матрёна не упомянула о Ксюше, не очистила душу от зла, остался в семье непрощенный. И батрачки приметили это. Заглушая досаду, Устин говорит нарочито громко:

— Прощаю и строптивую Ксению. Видит бог, нет в моем сердце зла на нее.

Матрёна поджимает губы, подталкивает к двери батрачек.

— Идите к себе в старую избу и разговляйтесь, чем бог послал. Сёмша, погляди, однако, звезда на небе зажглась.

— Я сам посмотрю, — и, пропустив батрачек, Устин выходит за ними на высокое резное крыльцо.

Хрустящий морозный воздух. Недвижно, столбами стоит над трубами дым. Мохнатые куржаки окутали берёзу на огороде, а за рекой, над горами, разлилась по небу заря, и стоит берёза вся розовая, словно кровь струится в берёзовых жилах, и она сама по себе, без зари, зарумянилась.

Глубокое спокойствие, умиротворение и тихое умиление жизнью переполнило Устина. Он всех простил. Его все сегодня простили. Ни одна скверна мирская, ни одна суетная мысль не волнует его. Мир и покой на душе.

«Забастовка и та ныне кончилась. Пошумели, по-своевольничали и покорились. Правда, и мне кое в чём пришлось уступить, не без этого. Обещал не выгонять с работы зачинщиков, заработок повысить, да год длинный, всякое может ещё приключиться».

Большой убыток причинила забастовка Устину, но он не может сердиться в прощеный день. Даже велел приказчику лавку открыть и отпустить рабочим что надо. Пусть разговляются.

Много прощеных дней пережил Устин. Но раньше жизнь текла серо, бесцветно, и прощеные дни проходили незаметней. Только после грозы по-настоящему чувствуешь в природе покой, только после бури житейской по-настоящему чувствуешь умиротворение на душе.

И такой же покой над селом Рогачёво. Повисла над крышами и дорогами прозрачная морозная тишина. Недвижны берёзы, укутанные серебристыми куржаками.

Устин отдается всем существом ощущению тишины. Только тишина, только покой кажутся единственно важными в жизни.

Еще утром он спорил с забастовщиками, кричал, стучал кулаком по столу. Сейчас утренние волнения казались далекими, сторонними.

Устин оглядел дом Кузьмы и не нашёл в себе злобы к соседу. Захотелось даже встретить сейчас Кузьму и сказать: прости, кум Кузьма, ежели в чём обидел. Ненароком я это делал, не сердцем, не по злобе. А с мельницей… Это, кум, жизнь такая. Она и меня попутала и тебя окрутила. Жизнь, кум! Она вот и Ксюху прогнала из дому.

И шевельнулась неясная мысль, что золото принесло в дом не только довольство. Не только он, Устин, завладел золотом, но и золото как-то завладело им. Но он сразу заглушил эту мысль: не след думать сейчас о мирском.

И опять на душе тишина.

Зябко передернув плечами, Устин оглядел сугробы, сороку в ветвях заиндевевшей берёзы, розоватое небо. Вздохнул.

— Скажи ты на милость, а звезды-то все нет. Постой, постой, никак к нам кто-то идёт? Гости, никак? Чиновник? Он. Вроде тот самый, што писал бумагу на прииск. Вот бы Кузьма увидел, как в мой дом чиновники запросто приезжают.

Тонкий ледок спокойствия треснул.

Раскинув руки, Устин большими шагами пошел навстречу.

— Маркел Амвросич? Почет-то какой. Радость-то мне какая…

И только тут увидел, что следом идёт Ванюшка. Обрадовался. Но рядом с ним шла Ксюша.

Устин ласково, заискивающе поздоровался с чиновником, расцеловался с Ванюшкой и, встав на тропе, загородил Ксюше дорогу.

— Прости, дядя, ежели чего… Ненароком…

Устину польстило, что строптивая Ксюша смирилась и просит прощенья.

— Бог простит… Я на тебя не таю зла… — и, круто повернувшись, быстро пошел на крыльцо. Широко распахнул дверь. — Проходите, гостюшки дорогие. Проходите. Ваньша, а где твои лошади?

— Я, тятя, лошадей у Арины оставил.

— У Арины? Неладно не в отчий дом приезжать. Шибко неладно. — Кивнул на Ксюшу. — Эта чернохвостая скромница раньше отца пронюхала про твой приезд? Ну заходи. Потом все обскажешь.

Устин вошел в кухню последним. Крикнул Матрёне:

— Смотри, какие гости на праздник приехали. Раздевай гостей, приглашай к столу. Это Маркел Амвросич, чиновник. Честь-то какая.

Матрёна молча обняла сына, всхлипнула и засуетилась, пытаясь скрыть смущение при виде Ксюши.

— Маркел Амвросич, проходите, родименький, в горницу. Проходите. Устин Силантич много про вас сказывал. Все, грит, в городе жулики, все супостаты. Ежели б, грит, не Маркел Амвросич, не видать нам прииска. Он, грит, один как есть святой души человек. Он один горой за правду стоит. Проходите к столу. Устинушка, звезда-то как?