Рик Басс - Пожары

Август выдался на редкость засушливый. Лесорубы снова взялись валить деревья. Непрерывно дули суховеи, луга и поля обметало хрустким сеном. Люди пугались каждой искры, в особенности старики, еще помнившие то время, когда по долине, подобно армии супостата, прокатились большие пожары: крупный в 1901 году и гигантский в 1921-м, спалив дотла все деревья - лишь единицы уцелели по счастливой случайности - и надолго оставив после себя опустошенную долину куриться горьким дымом; знойный ветер обжигал лицо, и, отдохнув днем у меня, мы ранним вечером шли промочить горло в пивную. Гленда ложилась на один из столов под открытым небом и смотрела, как плывут облака. Ей оставалось, по ее словам, три недели до отъезда в Вашингтон и потом в Калифорнию. Теперь мы с ней загорели дочерна. Мужчины почти поголовно были в лесу на порубке. Вся долина принадлежала нам одним. В июле Том и Нэнси начали было - думаю, не без умысла - называть нас "голубки", но в августе перестали. Гленда усердствовала на тренировках как никогда, делая заметные успехи, и мне уже стоило труда не отставать от нее в те дни, когда она добегала до самой вершины.

Льда больше не оставалось нигде, снега тоже, даже в самых глухих и затененных местах в лесу, но вода в озерах и прудах, в ручьях и речках, когда мы бултыхались в нее, разгоряченные, едва дыша, была по-прежнему ледяная, и Гленда каждый раз велела мне класть ей руку на грудь, туда, где колотилось и скакало ее сердце, будто готовое вырваться наружу, покамест, наконец, не утихало, едва ли не замирая вовсе под действием холодных озерных вод.

- Смотри не уезжай отсюда, Джо Барри, - говорила она, провожая взглядом облака. - Какая у тебя здесь благодать!

Я поглаживал ее по колену, проводя пальцами вдоль шрама с внутренней стороны; ветер трепал ей волосы. Погодя немного, Гленда закрывала глаза, руки и ноги ее, несмотря на жару, покрывались мурашками.

- Это уж не извольте беспокоиться, - отвечал я, в очередной раз прикладываясь к кружке. - Меня клещами не вытащишь отсюда, уж это будьте покойны.

И думал о ее сердце после бега, как оно скачет и бьется в своей маленькой клетке, словно рыбка в тесном садке, - удивительно, откуда в нем на высшей точке подъема берется столько жизненной силы...

В тот день, когда Гленда подожгла поле за дорогой против моего дома, было тихо, безветренно, и она, наверно, думала, что это не опасно, что огонь лишь пройдется по траве, не причинив никакого вреда, - и была права, просто я этого не знал. Я увидел, как она стоит посреди поля: чиркнет спичкой и нагнется, заслоняя ее руками, пока у ног ее не занялась трава. Тогда она побежала по полю к моему дому.

Я любовался, глядя, как она бежит. Не знаю, зачем она устроила пожар; я всерьез испугался, как бы огонь не перекинулся через дорогу на мой сенной сарай и даже на дом, но все же не так, как испугался бы в другое время. Был последний день перед отъездом Гленды, и больше всего я просто радовался тому, что вижу ее.

Она взбежала на крыльцо, забарабанила в дверь и вошла, задыхаясь, так как весь этот путь пролетела на предельной скорости. Огонь, даже в безветрии, быстро распространялся по пересохшей траве, и там, куда он еще не дошел, выпархивали из травы краснокрылые трупиалы и видно было, как удирают через дорогу ко мне во двор болотные кролики и полевки. Широким шагом пронесся по лугу лось. Густо валил дым. Близился вечер, еще не совсем стемнело, но до темноты оставалось недолго, и Гленда за руку потащила меня из дома, вниз по ступенькам, назад на горящее поле, к пруду на дальнем его краю. Пруд был большой - во всяком случае, должен был, по моим представлениям, уберечь нас от огня, - и мы рванули к нему полем, над которым внезапно поднялся ветер, ветер от пожара, добежали до пруда, скинули туфли, стянули с себя рубашки, джинсы, зашли, шлепая, в воду и стали ждать, когда огонь подступит ближе, расползется и обойдет нас.

То был несерьезный пожар, травопал, но пламя, накатывая, дышало нестерпимым жаром, обдавая нам лица раскаленным ветром.

Это было страшно.

Мы окунались с головой, остужая мгновенно высыхающие лица, плескали воду друг другу на плечи. Над нами метались птицы, кузнечики, и мыши-малютки кидались с берега к нам в пруд, где, поднимаясь на поверхность, их хватали прожорливые форели и глотали, как козявок. Смеркалось; пламя нас окружало со всех сторон. Нам оставалось только ждать, когда трава под огнем выгорит дотла.

- Пожалуйста, миленький, - говорила Гленда, и я не сразу понял, что она обращается ко мне. - Ну пожалуйста.

Мы зашли уже на самое глубокое место в пруду, где нам было по грудь, и должны были, спасаясь от зноя, то и дело окунаться в воду. На лице и на губах у нас выскочили волдыри. На воду валили, как валит снег, хлопья пепла. Огонь догорел только к ночи, лишь там и сям трепыхались еще оранжевые язычки. А так все маленькое поле лежало почернев и остывая, но ступать босиком было пока еще чересчур горячо.

Мы продрогли. Никогда в жизни я так не замерзал. Всю ночь мы не выпускали друг друга из рук, крепко держались друг за друга, потому что нас била дрожь. Я думал о том, что значит удача, счастливый случай. Думал о страхах, самых разных, о причинах, побуждающих человека бежать. На рассвете она ушла; не позволила мне отвезти ее домой, а пустилась рысцой по дороге, ведущей к Тому.

С тех пор прошло два года. По два раза в каждом году зайцы меняли окраску.

Дикобраз - его я больше не видел. Ушел - и это после стольких-то лет. Жалко, я так и не знаю, точно ли это был он, - жаль, не могу назвать его настоящим именем.

Вернется ли он назад? Не думаю. Для чего он вообще был здесь? Я не знаю.

Так или иначе, но все, с чем я остался, - это зайчики, предсказуемые в своих повадках.

Бегает ли Гленда по-прежнему? Сейчас середина февраля. Вспоминать о ней больно. Выжженное, обугленное, лежит за дорогой поле, затаясь под покровом снега.