Уильям Фолкнер - Избранное

— Он шел зигзагом, и потому я никак не мог попасть в этого немца. Только я наведу прицел на немца, Джон выныривает между нами, и мне приходится делать горку, чтобы один из них не всадил в меня очередь. Скоро он прекратил свои зигзаги. Я как увидел, что он скользит на крыло, так сразу понял, что ему конец. Потом вижу, у него по крылу ползет огонь, а сам он смотрит назад. Не на немца смотрит, а на меня. Немец тогда перестал стрелять, и мы все трое вроде как бы спокойно на месте сидим. Я никак не мог понять, что Джон собирается делать, как вдруг смотрю — он ноги вниз спускает. Потом он глянул на меня, показал мне нос — он всегда так делал, — махнул рукой на немца, оттолкнул ногами машину, чтоб не мешала, и выпрыгнул. Он прыгнул ногами вперед. Когда падаешь ногами вперед, далеко не уйдешь, и он очень скоро лег плашмя. Прямо под нами висела тучка, и он плюхнулся на нее животом. Когда вот так брюхом вниз шлепнешься с высоты в воду, то кажется, что сейчас у тебя сразу все кишки вон. Но под этой тучкой я никак не смог его поймать. Я спустился раньше, чем он мог из нее выбраться — я это точно знаю, потому что когда я очутился под ней, его машина вынырнула прямо на меня, вся в огне. Я было рванул в сторону, но это проклятое корыто сделало свечку, вильнуло вбок и снова на меня, и мне пришлось от него увертываться. И потому-то я и не смог его поймать, когда он из этой тучи вынырнул. Я быстро пошел вниз и, когда понял, что я уже под ним, посмотрел еще раз. Но я никак не мог его найти и решил, что, наверно, надо спускаться ниже, и спикировал еще. Я увидел, как его машина врезалась в землю милях в трех от этого места, но Джона я больше не видел. А потом они стали стрелять в меня с земли…

Он все говорил и говорил, и ее рука, оторвавшись от губ, скользнула вниз по другой руке и начала теребить его пальцы.

— Пустите, пожалуйста, пустите, — шептала она.

Он умолк, посмотрел на нее и разжал пальцы, но не успела она подумать, что наконец свободна, как они сжались снова и теперь охватили оба ее запястья. Она пыталась вырваться, глядя на него отчаянным взглядом, но он только оскаливал зубы и все крепче прижимал к кровати ее скрещенные руки.

— Пустите, пожалуйста, пустите, — умоляла Нарцисса, стараясь высвободиться; она чувствовала, как кости ее запястий поворачиваются в коже, словно в висящей мешком одежде, видела мрачные глаза Баярда и хищный оскал его зубов и вдруг покачнулась на стуле, голова ее упала на плененные руки, и она истерически зарыдала в отчаянии и безнадежной тоске.

Скоро в комнате опять воцарилась мертвая тишина, и Баярд повернул голову и посмотрел на ее темный затылок. Убрав свою руку, он увидел, что на том месте, где он сжимал ее запястья, от них отхлынула кровь, и они побелели. Но даже и тогда она не шелохнулась, и он снова уронил свою руку на ее запястье и лежал спокойно, и через некоторое время даже ее дрожь и трепет утихли.

— Простите, — сказал он, — я больше не буду. Он видел только макушку ее темной головы, а руки ее безвольно лежали под его рукой.

— Простите, — повторил он, — я больше не буду.

— Вы больше не будете с такой скоростью носиться на этом автомобиле? — не шевелясь, глухим голосом спросила она.

— Что?

Она ничего не ответила, и он медленно, с невыносимой болью в скованном гипсом теле, стал поворачиваться на бок, закусив губу и тихонько ругаясь, пока не смог положить ей на голову вторую руку.

— Что вы делаете? — спросила она, все еще не поднимая головы. — Вы опять сломаете ребра.

— Да, — согласился он, неловко гладя ее волосы.

— В том-то и беда, — проговорила она. — Вот так вы вечно… Вредите самому себе, только чтобы напугать других. И никакого удовольствия вам это не доставляет.

— Никакого, — согласился он и, чувствуя, как в грудь впиваются раскаленные иглы, твердой неловкой рукой продолжал гладить ее по голове. В далекой вышине над ним сверкали страшные черные звезды, а вокруг простирались долины тишины и покоя. Наступал вечер, в комнате уже сгущались тени, они растворялись во мгле, а за окном рассеянным, почти осязаемым сияньем неведомо откуда струился бледный солнечный свет. Где-то уныло и грустно замычали коровы. Нарцисса наконец поднялась и пригладила волосы.

— Вы совсем скрючились. Если вы будете и дальше так себя вести, то никогда не поправитесь. Повернитесь на спину.

Он повиновался — медленно, закусив губу от боли; на лбу его выступил пот, а Нарцисса с тревогой за ним наблюдала.

— Вам больно?

— Нет, — отвечал он, и рука его снова сомкнулась вокруг ее рук, которые теперь больше не пытались сопротивляться. Солнце уже зашло; вечерняя полутьма, приемная мать мира и покоя [66] …приемная мать мира и покоя. — Еще одна реминисценция из «Оды греческой вазе» Китса (стихотворения английского поэта-романтика Джона Китса (1795–1821) «Ода греческой вазе» (1820)). Ср.: О ты, нетронутая дева тишины, Приемная дочь молчания и медленного времени… , наполнила комнату, и сумерки стали сгущаться.

— И вы больше не будете с такой скоростью носиться на автомобиле? — настойчиво вопрошала она из тьмы.

— Не буду, — отвечал он.

Тем временем Нарцисса получила от своего анонимного корреспондента еще одно письмо. Это письмо принес ей Хорес. Однажды вечером, когда она лежала в постели с книгой, он постучал, открыл дверь, нерешительно остановился, и некоторое время оба смотрели друг на друга через невидимый барьер отчужденности и гордого упрямства.

— Прости, что я тебя беспокою, — натянуто проговорил он.

Неподвижно лежа под затененной абажуром лампой, которая освещала пятно темных волос на подушке, она опустила книгу и спокойным вопросительным взглядом смотрела, как он прошел по комнате и остановился у ее кровати.

— Что ты читаешь? — спросил он.

Вместо ответа она закрыла книгу и, заложив ее пальцем, показала ему пеструю обложку. Но он даже не взглянул. Ворот его рубашки под шелковым халатом был расстегнут, и, пошарив тонкой рукой по ночному столику, он взял с него другую книгу.

— Я не знал, что ты так много читаешь.

— У меня теперь стало больше свободного времени, — отвечала она.

— Да.

Рука его все еще перебирала лежавшие на столике предметы.

Нарцисса ждала, что он заговорит, но он молчал, и тогда она спросила:

— Что ты хотел мне сказать, Хорес?

Он присел на край кровати. Однако глаза ее все еще смотрели вопросительно и враждебно, а рот был сжат в холодной упрямой гримасе.

— Нарси, — выговорил он наконец. Она опустила глаза на книгу, и тогда он добавил: — Во-первых, я хочу извиниться, что так часто оставляю тебя по вечерам одну…

— Вот как?

Он положил ей руку на колено.

— Посмотри на меня. — Она подняла к нему враждебные глаза, и он повторил еще раз: — Я хочу извиниться, что так часто оставляю тебя по вечерам одну.