Уильям Фолкнер - Избранное

— Однако ты уже на верном пути. — Мисс Дженни осторожным и умелым движением выкопала совком луковицу тюльпана, очистила корни от налипших комков земли и продолжала: — Баярдов у нас в роду было более чем достаточно. Пожалуй, на этот раз можно назвать его Джоном.

— Вы так думаете?

— Да, — сказала мисс Дженни. — Мы назовем его Джоном. Эй, Айсом!

Хлопкоочистительная фабрика работала уже целый месяц, загруженная хлопком с полей Сарторисов, а также плантаторов с другого конца долины и разбросанных по склонам холмов участков мелких издольщиков. Свою землю Сарторисы сдавали в аренду за долю урожая. Большинство арендаторов уже собрали хлопок и позднюю кукурузу; и вечерами, когда безветренный воздух бабьего лета был напоен острой, как запах осеннего дыма, древней печалью, Баярд с Нарциссой ездили на опушку леса к ручью, куда негры свозили сорго и где они совместно гнали из него свой общий запас патоки на зиму. Один из негров — своего рода патриарх среди арендаторов — владел мельницей и мулом, который приводил в движение мельницу. Этот негр перемалывал сорго и наблюдал за варкой сока, взимая в свою пользу десятую часть, и, приезжая туда, Баярд с Нарциссой всякий раз видели, как мул медленно и терпеливо тащится по кругу, с хрустом давя ногами пересохшую сердцевину стеблей, а один из внуков патриарха закладывает их в дробилку.

Мул все ходил и ходил по кругу, осторожно ступая узкими, как у оленя, ногами по скрипучей сердцевине; шея его, подобно куску резинового шланга, послушно изгибалась в хомуте, стертые, изъязвленные бока поднимались и опускались, уши безжизненно свисали, и, прикрыв бледными веками злобные глаза, он, казалось, дремал, усыпленный собственным монотонным движением. Какому-нибудь Гомеру хлопковых полей следовало бы сложить сагу про мула и его роль в жизни Юга. Именно он, больше чем какой-либо иной одушевленный или неодушевленный предмет, благодаря полному равнодушию к окружающей жизни, которая сокрушала сердца мужчин, и злобной, но терпеливой озабоченности сегодняшним днем сохранил неизменную верность этой земле, когда все остальное дрогнуло под натиском безжалостной колесницы обстоятельств; именно он вызволил поверженный Юг из-под железной пяты Реконструкции [68] Реконструкция — так в Америке называют период после завершения Гражданской войны (с 1865 по 1877 г.), в течение которого осуществлялась перестройка политической и социальной жизни в побежденных южных штатах. ] и снова преподал ему уроки гордости через смирение и мужество, через преодоление невзгод; именно он совершил почти невозможное в безнадежной борьбе с неизмеримо превосходящими силами благодаря одному только мстительному долготерпению. Ни на отца, ни на мать он не похож, сыновей и дочерей у него нет и никогда не будет, он мстителен и терпелив (всем известно, что он готов покорно и терпеливо работать на вас десять лет подряд ради удовольствия единожды лягнуть вас ногой); одинок, но не горд, самостоятелен, но не тщеславен, и голос его — это насмешка над самим собой. Отщепенец и пария, он не имеет ни друга, ни жены, ни наложницы, ни возлюбленной; обреченный на безбрачие, он неуязвим, и нет для него ни столпа, ни пещеры в пустыне; его не осаждают соблазны, не терзают сны и не утешают видения; вера, надежда и милосердие — не его удел. Мизантроп, он без всякой награды шесть дней в неделю работает на существо, которое он ненавидит, прикованный цепями к другому существу, которое он презирает, и проводит седьмой день, пиная ногами себе подобных и получая в свою очередь пинки от них. Не понятый даже погонщиком-негром, существом, чьи побуждения и умственная деятельность так разительно сходны с его собственными, он совершает чуждые своей природе поступки в чуждой для себя среде, и, наконец, все наследие этого кроткого существа вместе с его душой отбирают у него и на фабрике варят из них клей. Уродливый, неутомимый и упрямый, он недоступен уговорам, льстивым посулам и обещаниям; он выполняет свои однообразные скромные обязанности, не жалуясь и не получая в награду ничего, кроме побоев. Живого, его волокут по земле как предмет всеобщего презрения, умершему, ему не оказывают почестей, и вот, невоспетый и неоплаканный, он выбеливает свои оскверненные кости среди заржавленных жестянок, битой посуды и изношенных автомобильных шин на склонах пустынных холмов, не ведая о том, что плоть его возносится в голубизну небес в зобу у стервятников.

Когда они приближались, до них прежде всего доносился скрежет и завывание мельницы, а если ветер дул в их сторону — острый, тонкий, волнующий запах брожения и кипящей патоки. Баярд любил этот запах, и они подъезжали и ненадолго останавливались, и парень, закладывая сорго в дробилку, украдкой наблюдал за ними, пока они смотрели на терпеливого мула и на старика, склонившегося над бурлящим котлом. Иногда Баярд подходил к нему побеседовать, а Нарцисса оставалась в автомобиле, окутанная ароматами осеннего созревания и их неуловимой глубокою грустью, и тогда взгляд ее задумчиво останавливался на высоком, худощавом, трагически юном Баярде и сгорбленном от старости негре, и незаметно для мужа она обволакивала его безмятежно спокойными волнами своей привязанности.

Потом Баярд приходил и садился с ней рядом, и она касалась рукой его грубой одежды так легко, что он этого даже не чувствовал, и они возвращались обратно по заросшей дороге, окаймленной трепещущим лесом, и вот уже скоро над пожелтевшими акациями и дубами, огромный, простой и неизменный, возникал старинный белый дом, а над последней линией холмов на самом горизонте, зрелый, словно сыр, поднимался оранжевый диск осенней луны.

Иногда они уезжали домой совсем затемно. Мельница уже не работала, и ее длинное неподвижное крыло пересекало освещенное отсветами костра небо. Мул жевал жвачку в конюшне, или топтался, обнюхивая пустую кормушку, или дремал стоя, не ведая о завтрашнем дне, а у костра мелькало множество теней. Здесь собрались все негры — женщины и старики сидели на хрустящих подстилках из сорго вокруг костра, в который кто-нибудь подбрасывал раздавленные стебли до тех пор, пока языки пламени бешено взмывали к верхушкам деревьев, золотя и без того сверкающие золотом листья; а юноши, девушки и дети сидели на корточках и, притихшие, словно зверюшки, молчаливо смотрели в огонь. Иногда они начинали петь, выводя дрожащие бессловесные мелодии, в которых жалобный минор сливался с мягкими басами в стародавнем и печальном ожидании, и их сосредоточенные темные лица с неподвижно застывшими губами медленно склонялись к костру.

Но когда появлялись белые люди, пение умолкало, и, лежа или сидя вокруг огня, над которым бурлил закоптевший котел, они переговаривались прерывистыми журчащими высокими голосами, брызжущими грустным весельем, между тем как в тени средь шуршащих стеблей хихикали и шептались юноши и девушки.