Жигмонд Мориц - Мадьярские новеллы

— А где мать?

— В хате. Сейчас же отдай!

Верон отдала яблоко. Мальчишка повертел его в руке, надкусил и, забыв обо всем на свете, запрыгал на одной ножке, посапывая покрасневшим носом и чавкая.

— Я пойду к тетке Юльче! — сказала горбунья и, ковыляя, вошла в соседние ворота, но в дом и не заглянула. Торопливо пройдя через двор и через сад тетки Юльчи, она огородом, мимо забора, повернула во двор Дюри Варги, в стоявший на задах сарай.

Многим, многим уловкам научили Верон ее горб и искалеченная, непригодная к работе правая рука. Трудно было обмануть ее. Да и не хотелось ей больше получать оплеухи, как на прошлой неделе.

Горбунья, крадучись, вошла в сарай. Дюри Варга трудился в поте лица над каким-то бревном и заметил девочку только тогда, когда она остановилась у него перед самым носом.

— Чего тебе? — накинулся он на нее.

— Тетушка послала... — заговорила девочка. — «Ступай, говорит, Верон, к сыну и передай: хочется ему или нет, но чтоб обязательно пришел. Мне нужно сказать ему что-то важное, очень важное».

Варга не сразу ответил. Поплевав себе на ладони, взял топор и снова принялся тесать бревно; из него могла выйти и балка, и полоз для саней.

Не прерывая работы, Варга бросил:

— Скажи, что приду.

Девочка, не проронив ни слова, повернулась и вышла. А Дюри Варга продолжал свое дело. Да, полоз для саней выйдет!

Час спустя он положил топор, стряхнул стружки и сор, надел полушубок и тронулся в путь. Не сказавшись домашним, он вышел прямо на улицу и зашагал в село.

Возле деревянной колокольни он свернул к стоявшей неподалеку лачужке. Там и была усадьба его родителей. Здесь он рос, в этой лачуге, в этом ласточкином гнезде, и вырос прожорливым коршуном, мужем кулацкой дочки, решительным, ни перед чем не останавливающимся, предприимчивым хозяином. Тогда-то и зародилась вражда между его женой и матерью.

Он дернул веревочку на дверях и вошел. Темная, душная хата. Окошки замазаны глиной, заклеены бумагой. Дымится дырявая железная печурка, а все-таки собачий холод!

Варга бросил взгляд на постель, где под грязной периной лежала исхудавшая, высохшая, бледная мать. Увидев сына, она закашлялась и долго не могла уняться.

— Садись, — сказала больная тоненьким, слабым голоском.

Крепкий, румяный мужик стоял смущенный.

— Ох, ох, — вздохнул он, махнув рукой.

Старуха приподняла сухую, бессильную руку и устало махнула.

— Теперь уж все одно. Садись.

Кто-то сзади подставил ему стул и бесшумно выскользнул за дверь. Это была Верон.

— Чем я могу помочь вам, матушка?

— Ты?.. Ничем. — И синеватые губы старухи искривились. — Как-нибудь сама уберусь.

Долго длилось молчание. Старуха снова закашлялась. Сын, понурившись, смотрел в одну точку.

Наконец мать заговорила.

— Я слышала, ты Тёсег собрался арендовать.

Сын склонил голову набок и пожал плечами. Он почувствовал облегченье, что речь зашла о таком обыденном деле.

— Да, думал было.

— Ну и что ж?

— Не дает.

— Не дает?

— Нет.

— Ах он, пес этакий! — пронзительно закричала вдруг старуха, и ее опять стал бить кашель.

Сын удивленно уставился на мать.

— Да что... Видно, рожа моя ему не приглянулась, вот и не дает, — сказал он, будто хотел еще пуще растравить старуху. — Он ведь барин, Генчи. Вот уже восемьдесят лет все барин! А я кто? Мужик сиволапый, какой-то Дюри Варга.

— Пес он, вот он кто! — зашипела старуха. — Пес поганый! Собака!

— Кто?

— Да этот старый хрыч. Он! Чтоб ему провалиться! Чтоб небо рухнуло на него! Ух, собака!

— А кто ему прикажет? Хочет дать — даст. Не захочет — не даст, — буркнул сын.

— Кто прикажет? Я, я! Я ему прикажу, собаке! Я! — крикнула старуха и приподнялась на кровати, худая, страшная. — Ты не нужен ему? Не нужен? А я нужна была? Нужна? Что? А? Плох ты для него, плох! Гнушается, гнушается!.. А я нужна была? Старый пес! Старая свинья! Я ему по вкусу пришлась! Мною-то попользовался! А ты ему не нужен. Мать нужна была! А сын не нужен! Родной сын! Старый пес, старый пес!

Сын вскочил. У него надулись жилы на шее, и он заорал:

— Что вы мелете? Про кого это вы?

— Про Генчи, про старика Генчи, про барина, про отца твоего, про старую свинью!

Сын пошатнулся. Онемел. Сердце тяжко и часто заколотилось в груди.

Долго стояла тишина.

Сын рухнул на стул. Сидел молча, тупо уставившись куда-то вдаль.

Старуха плакала. Потом чуть слышно, прерывистым шепотом произнесла несколько слов:

— Я красивая была. Вот он и позарился на меня. Гонялся за мной. У него со всей деревни бабы в любовницах перебывали. Шелковый платок мне посулил, узорчатый шелковый платок... — и даже сейчас блеснули у старухи глаза, жалкие бабьи глаза — тусклые, водянистые, старческие.

— А почему вы, матушка, мне этого раньше не сказали? — хрипло спросил сын после долгого томительного молчания.

Мать махнула рукой.

— Совестно было, сынок.

И оба горестно и мучительно умолкли.

Сын вскинул голову. Только сейчас дошло до него то, что сказала мать давеча.

— А что он дал вам? Что он тогда вам дал... матушка?

— Что? Ничего, — враждебно ответила мать, отведя глаза в сторону. — Он и тогда был сущим псом. Лгуном. Посулился мне подарить шелковый платок, узорчатый шелковый платок, какие в ту пору носили. И то не дал. Посулил, а не дал.

— Это правда? Верно говорите?

-— А ты разве видел когда-нибудь на мне шелковый платок? Видел его, что ли? Неужто я бы выбросила его? Дважды просила я его, негодяя. Посулил, а дать не дал. А ведь знал, что я понесла! С той поры он и смотреть на меня не хотел. Мужа тогда не было дома, он полгода проработал в берегских лесах. Как я только срам свой прикрыла!.. А старый хрыч все знал, и в глаза мне не глядел... Я в третий раз пришла к нему, за тебя стала просить. Как раз ты школу кончал, и голова у тебя была такая хорошая, что учитель сказал: «Надо его в коллегию отвезти». Надо, говорит, отвезти, разок заплатить, а больше вам и забот никаких не будет. Сам епископ будет платить за него. Только первый раз, мол, надо самим заплатить. Пошла я к старику Генчи, попросила у него несколько несчастных пенгё. Дай, мол, сейчас, а там и бог с тобой! Никогда я сыну не скажу, что меж нами было. Да разве он даст! Ему душа не позволяет. Так и сказал: «Сын твой мужик, пусть мужиком и останется». А я ему в ответ: «Знайте, барин, — говорю, — так и знайте, этим дело не кончится. Сын мой еще выйдет в люди. Растут еще палки в лесу!»

Сын вскочил, топнул ногой, взмахнул кулаком, точно быка хотел оглоушить. И задышал часто-часто, словно разъяренный буйвол.

— Ступай к нему, — пронзительно закричала старуха, — ступай к собаке! Скажи, что я просила сдать тебе в аренду Тёсег. Скажи, что я на смертном одре наказала, пусть отдаст Тёсег, а не то его сгложет лихая смерть.