Сол Беллоу - Жертва

— Я себя не считаю непогрешимым.

— Вот именно. А когда вы говорите, что тут я виноват, это ведь все равно что сказать, что я умышленно подложил Олби свинью, из-за того, как он вел себя с Гаркави, тогда, у вас в доме. То есть получается, хотел отомстить Олби за то, что он говорил про евреев. — Нахмуренный лоб Уиллистона означал, что такого он не намерен выслушивать. «Ах, но ему придется, придется выслушать», — бешено науськивал себя Левенталь. — Как Олби выставляет дело, я решил ему отомстить и задумал такой план, чтоб его вытурили со службы. Ну, и вы тоже так считаете?

— Я этого не говорю.

— Но раз вы меня обвиняете, вы думаете так же. Не вижу разницы. А вдруг всё неправда? Разве не ужасно, если вы ошибаетесь? Ведь вы меня выставляете чудовищем, даже не выслушав мою точку зрения? И это честно, по-вашему? Вы, видимо, думаете, что подход у вас совершенно иной, чем у Олби, а получается то же! Если вы верите, что все это я устроил нарочно, чтоб с ним поквитаться, значит, не потому, что лично я такой мерзавец, а потому что я еврей.

Уиллистон побагровел. По обоим углам напряженно стиснутого рта забелели пятна. Он глянул на Левенталя, как бы предупреждая, что его выдержка имеет предел.

— Я, кажется, мог бы не объяснять вам, Аса, что ко мне это никак не относится, — сказал он. — Зря вы мне такое приписываете. Надеюсь, Олби вам не говорил, что я разделяю его взгляды? Так вот — я их не разделяю.

— Приятно слышать, Стэн. Но мне от этого как-то ни горячо ни холодно. Вы думаете — он меня взбесил, я решил отыграться. А почему? Да потому что еврей; евреи щекотливы, их тронешь, в жизни тебе не спустят. Как Шейлок с тем фунтом мяса [8] У. Шекспир. «Венецианский купец», акт 4, сц. 1. . Ах, знаю я, знаю, ты думаешь, что в тебе такие понятия и не ночевали; что это предрассудок. Да ведь что угодно можно предрассудком назвать, что изменится? То и дело слышишь: «Пережитки средневековья». Бог ты мой! Для всего-то есть у нас ярлыки, только не для того, что мы на самом деле думаем и чувствуем.

— Кажется, вы знаете лучше меня, что я думаю и чувствую, — едко бросил Уиллистон и снова сжал зубы, очевидно, перебарывая раздражение. — Вся еврейская часть — чистейшая фантазия. Вы исходите из того, будто я считаю, что вы умышленно втравили Олби в неприятность. Я этого не говорил. Но важен результат. Из-за вас он потерял работу. Он ее, вполне возможно, и так бы потерял. Он на ниточке держался у Дилла; ему дали испытательный срок.

— Откуда вы знаете?

— Я еще тогда знал и потом имел разговор с Редигером. Он мне сам сказал.

Черные глаза Левенталя пусто уставились на Уиллистона.

— Договаривайте! — он сказал.

— Вот и все. Я бы сразу рассказал, но вам не терпелось на меня напуститься. Редигер утверждает, что Олби вас ему подсунул нарочно, то ли натравил, то ли просто знал, на что вы способны. Они имели зуб друг на друга. Редигер дал ему последний шанс, а сам только и мечтал, чтоб Олби сорвался. Небось следил за ним в оба; и ему ли было не знать, что Олби кое-что против него затаил.

— Но это же чушь сплошная. Не может человек отвечать за всех, кого рекомендует. Сами знаете… И Редигер вам такое сказал?

Уиллистон кивнул.

— А пьянство тут не играло роль?

— Он не одно место потерял из-за того, что пил. Не стану отрицать. Репутация была неважная.

— Он был в черном списке? — Левенталь сжался, напрягся.

Уиллистон не смотрел на него. Задумчиво отклонил лицо к цветам, шершавым, зернистым в слабеющем свете.

— Ну я же сказал, он проходил испытательный срок. Я Редигера спрашивал насчет пьянства. Ему пришлось признаться, что Олби тогда завязал. Его не из-за пьянства уволили.

— Значит… — сказал Левенталь тупо, — тогда в каком-то смысле выходит, я виноват? — Он осекся и смотрел остекленело на Уиллистона, забыв на коленях руки. — В каком-то смысле. Конечно, я не хотел его втравить в неприятности. Я же не знал, какой этот Редигер…

— Да, не знал.

Что-то еще кроме подтверждения было в этом ответе. И Левенталь ждал, чтоб Уиллистон ему объяснил, но ждал он напрасно.

— Откуда же мне было знать, куда я суюсь? Этот Редигер… не понимаю, как с ним вообще кто-то может работать. Сволочь. С ходу набросился на меня как собака.

— Редигер говорил, что ни разу за всю карьеру не имел такого собеседования.

— Никто никогда ему слова поперек не вякнул. Привык вытворять, что левая нога захочет. Он…

Уиллистон, снова густо побагровев, перебил:

— Себя вы тоже так легко не оправдывайте. Вы тогда со всеми сцеплялись. С Редигером — это вообще, но я и от других слышал. Вы к нему пришли наниматься, а он вас не взял. Он же был не обязан, правда? Вам бы следовало быть поумней, а не лезть на рожон.

— Как это? Утереться и с достоинством удалиться? Да я бы не мог себя уважать после этого.

— В том-то и дело.

— В чем? В том, что я о себе думаю? Ну… — Он осекся, вздохнул, покорно пожал плечами. — Ну я не знаю. Ты приходишь к человеку насчет работы. Тут не просто работа, тут вопрос жизни и смерти. Положим, это не его головная боль; у него свои интересы. Но тебе-то кажется, ты кое-что можешь ему предложить. Ты пришел себя ему продавать. А он тебе заявляет, что у тебя ни хрена за душой. Не только того, что ему требуется, вообще ничего. Господи, да кому же это понравится. — Вдруг голова у него стала пустая, спутались мысли; вспотело лицо. Он неловко возил подошвами по мягкому кружку на ковре.

— Вы вели себя неправильно.

— Возможно, — сказал Левенталь уныло. — Нервы сдали. И вообще я не умею ладить с людьми. Нет подхода.

— В дипломатии вы не сильны, что да, то да. — Уиллистон заметно смягчился.

— Но абсолютно я не хотел вредить Олби. Честное слово даю.

— Я верю.

— Правда? Вот спасибо. Вы бы сделали мне одолжение, если б сказали это Олби.

— Я его не вижу. Я же сказал, несколько лет его не видел.

Олби стыдно показываться старым друзьям, подумал Левенталь. Совершенно естественно.

— Меня он считает злейшим врагом.

— А как вы на него наткнулись? Что он поделывает? Я и не знал, что он в Нью-Йорке. Как в воду канул.

— Он за мной ходит хвостом, — сказал Левенталь. И рассказал Уиллистону про все три свои встречи с Олби. Уиллистон слушал строго, внимательно, и, как он ни сдерживался, по углам рта проступали предательские белые пятна. Левенталь закруглился: — Не понимаю, чего он добивается. Не могу уяснить, чего он хочет.

— А надо бы, — сказал Уиллистон. — Определенно надо бы.

«Может, он считает, что я обязан что-то сделать для Олби, — думал Левенталь. — Да, конечно, на это он намекает. Но что? Как? Не совсем ясно. И ведь я далеко не все сказал, что хотел. Самого главного, глубокого, важного даже не копнули. Ясно одно: я должен признать свою ответственность за крах Олби. Да, конечно, отчасти я виноват — отчасти, но надо еще понять, до какой степени. Человек как раз сделал над собой последнее, дикое усилие, чтоб не потерять работу…»