Аугуст Гайлит - Новеллы

Хундва смотрит на меня изучающе. Улыбка гаснет на ее губах.

- Может, ты и меня загрызешь? - спрашивает она.

- Я любил тебя, Хундва, - печально говорю я. - Прости, если хоть чем-то тебя обидел. Я бы хотел взять тебя в ладони и поднести к своим губам, чтобы ощутить твое дыхание и увидеть сияющие глаза. Но ты решила иначе — что я могу тут поделать? Оберни меня волком, и я буду защищать тебя от хищных зверей, если окажешься одна в лесу. Хочу в волчьем обличье следовать за тобой, как собака, если вдруг опасность настигнет тебя. Только не человеком.

И снова Хундва пристально вглядывается в меня. Потом приносит с праздничного стола кружку и протягивает мне:

- Пей, - говорит она, - это мой свадебный напиток, сегодня Хундва вышла замуж.

- Зачем ты это сделала? - спрашиваю я.

Но Хундва не отвечает. Она улыбается и снова скрывается за дверью. Теперь она выносит мясо и хлеб и говорит:

- Ешь, волчонок!

И после того как я поел, она выносит волчью шкуру и набрасывает мне на плечи. Долго тянет она нараспев таинственные слова и творит загадочные знаки. Затем вскрикивает громко и повелительно:

- Беги, волчонок!

-Ухууу!

Слышу, как свистит ветер в ушах, чувствую, как вольно дышит болото. Передо мной сверкает снег, вдыхаю его свежесть. В моих ногах необыкновенная легкость, будто несусь на парусах, наполненных ветром. Я увидел вдруг все так ясно, будто болота и топи расступились передо мной, я увидел чудные дали. Они зовут, и я устремляюсь к ним, чувствуя себя свободным и веселым, будто меня расколдовали.

- Ухууу, - вою я, и мне вторит из болота веселое эхо. Я вдыхаю пьянящий запах мха, чую его бархатистую мягкость и тепло. Радость овладевает мной, лечу дальше по снегу, и метель мчится вместе со мной. Бегу просто так, безо всякой цели, мне никуда не хочется, бегу, только чтобы почувствовать радость движения. При виде меня вороны стрелой взмывают в воздух, и белки в панике прыгают с ветки на ветку. И вдруг я осознаю, что болота принадлежат мне, лесные чащи — мой дом, и всякий, кто попадется на моем пути, чужак мне и враг.

Порой выхожу к лачугам — они вызывают во мне ненависть. Издалека слышу отвратительный человеческий запах, он пронимает в меня, как яд. И я бегу подальше от людей, они пробуждают во мне страх и злобу.

Человек зол и хитер, от него воняет тухлой водой. Он подбирается тихо, как змея, и никогда не знаешь. Откуда нанесет он смертельный удар. Его шаги бесшумны, его поступь вкрадчива. Его взгляд, как ядовитая стрела, пронзающая тело. При виде человека мной овладевает панический страх, бегу подальше в болото. Я ненавижу людей, при мысли о них мной овладевает неукротимая тревога, кровь ударяет мне в голову. Даже во сне они не дают мне покоя, являются бесформенными великанами. Птицы и звери бегут от них, болото оглашается предсмертными воплями. Они обложили болото, висят над моей головой, как густой туман. Пробуждаясь ото сна, я дрожу и скулю от пережитого страха.

Ночью, когда пурга ненадолго утихает, когда на небо выплывает ясная полная луна и болото сияет и искрится снегом и льдом, я подкрадываюсь к людям и задираю овцу или ягненка. Люди принимаются вопить и шуметь, их лица багровеют, глаза пылают, из глоток вырываются дикие звуки, они хватают ружья и бегут проклятиями на болото.

Они прибрали к рукам все: зверей, поля, воду, даже болота должны принадлежать им. Они как муравьи, заполнившие все тропы, кочки и деревья, и нет ни одного места, где бы они ни копошились. И только волк пока свободен, бегает с воем по лесам и болотам, но и его пути становятся все короче, круги — уже, и на его тропы ступила человеческая нога.

- Ухууу! - вою я, пробегая заледенелым болотом, и со все сторон вторит мне эхо. Вижу в зеркале льда свое отражение. Я молод и силен, шерсть у меня густая с коричневатым отливом, зубы белы и остры. Из пасти торчат длинные клыки, они режут, как пила. В болотах я не один, здесь много молодых волков. Иногда мы сбиваемся в стаи, и тогда в нас вспыхивает жажда борьбы, и злость бушует, как буря. Мы подбираемся поближе к жилью, глаза горят, клыки оскалены. Люди сидят за освещенными окнами, дрожат и молятся Богу — до чего они жалки и убоги в своем страхе. Всю ночь мы кружим возле лачуг, даже овцы в хлевах блею т от безумного страха. Человек труслив, он никогда не выступит в одиночку, бросается наутек при виде нас.

Однажды я вывел стаю к хижине Уллы. Всю ночь мы выли возле ее дома, скреблись в окна, ломились в дверь. Ведьма швыряла в нас горящие головешки и кричала:

- То не волки, то оборотни, сущие дьяволы напали на меня! Это все Энрик, его выходки, будь он проклят!

Но ее проклятия не пугали нас. Нас было много, и мы были разъярены, ворвались в хлев и уволокли в болото все овец и ягнят. Ведьма грозилась нам вдогонку, но преследовать не посмела даже оборотнем. Долго слышались ее вопли, похожие на хлопанье птичьих крыльев.

На следующий день я заметил отца, крадущегося с ружьем по болоту. Я мог бы наброситься на него и разорвать на части, но я не сделал этого. Подкрался поближе, и дерзкий рык огласил болото.

Отец сплюнул в испуге и схватился за ружье.

- Это Энрик! - закричал он.

Но я уже был далеко. Дав круг, вернулся к нему и взвыл прямо за его спиной. Так я дразнил его, пока он не устал от стрельбы и не поплелся раздосадованный домой.

Однако через несколько часов он вернулся с толпой мужиков.

Они окружили болото, держа ружья на взводе. Выстрелы гремели один за другим, все болото заполнилось едким пороховым дымом. Я знал, кого искали мужики. Спрятался под корневищем. Они прошли мимо, стреляя и бранясь. Даже старая Улла приковыляла, шарила по кустам, искала меня в зарослях.

Целый день ползали они по болоту. И лишь под вечер ушли домой. Они пили водку и радовались: сколько волков осталось на кочках с простреленными головами. Должно быть, они посчитали, что и я среди них, потому что поступь отца стала легкой и голос — веселым и молодым.

После ухода охотников я бегаю по болоту и разглядываю убитых волков. Красные языки вывалены на снег, шерсть мокрая и грязная, у носа и пасти застыла кровь — все мертвы. Должно быть, завтра мужики снова придут, чтобы снять с них шкуры. Зубами стаскиваю волков в кучу, забрасываю снегом- теперь до весны их никто не найдет.

Подкрадываюсь к лачуге отца. Я голоден, хочу забраться в хлев, но из комнаты раздается голос Хундвы, и я не делаю этого. Во мне еще остались ненавистные человеческие чувства — жалость и любовь. Подхожу к окну и заглядываю внутрь. Хундва сидит у печи и прядет. Она сумрачна, лицо серое, газа тусклы.

Отец понуро сидит возле нее, щеплет лучину, поддерживает огонь.

Хундва поднимает глаза, и я слышу сквозь жужжание прялки, как она спрашивает: