Ричард Бирд - Х20

— Вы продаете сигареты детям, — сказала она.

— Взгляните на меня, — сказал Тео. — Разве я такой?

— Понятия не имею, какой вы. Я вас предупреждала. И я знаю, что Уолтер сюда ходит.

— Я все объясню.

— Вы, кажется, думаете, что все это какая-то шутка, — сказала она, хлопнув рукой по столу. — А люди от курения умирают мучительно и быстро. Это может произойти меньше чем за год. Вы когда-нибудь видели рак языка? Он распухает, пока не займет весь рот, который уже поражен раком, а этот рот может принадлежать вам, или Уолтеру, или Джейми. Затем распухает гортань, затем лимфоузлы в нижней челюсти и, наконец, шея. Вы не можете говорить, не можете есть. Не можете даже блевать, хотя вам почти постоянно отчаянно этого хочется. Естественно, вы больше не можете курить. Просто не можете вдохнуть дым, хотя боль уже не оставляет места тяге к никотину. Но ведь не только в курильщике дело. Нет статистики, которая бы учитывала боль друзей и родственников, вынужденных это наблюдать. Может, вы от этого и счастливы, но вот я — нет.

— Да бросьте, — сказал я, но Эмми ответила “заткнись”, на меня даже не взглянув. Она сказала Тео:

— Это лишь начало.

Тео вздрогнул, когда она захлопнула за собой дверь. Он сказал мне:

— Неужели она думает, что я стал бы этим заниматься, если бы не считал это правильным?

Нью-Йорк — это жующие никотиновую резинку надменные блондинки на карликовых тротуарах подзывают желтые такси чтобы доехать до роскошных пентхаусов в жутких небоскребах и обстряпывают грязные делишки с заляпанными никотином адвокатами что кичатся бриллиантовыми булавками для галстука купленными у мусолящих сигары ювелиров плачущих о сбежавших дочерях играющих в порнофильмах снимаемых курящими сигариллы хлыщами в костюмах из акульей кожи любящими надменных нью-йоркских блондинок жующих никотиновую резинку. А улицы там вымощены золотом.

Говорят, что курильщики в Америке — по крайней мере, в высших слоя общества — парии.

Выбор был достаточно очевиден — неравное состязание между страной неограниченных возможностей и ненавистным мне университетом, противными экзаменами и соседом, которого я не хотел больше видеть никогда в жизни. Впрочем, у меня было ощущение, что, если я отправлюсь в Нью-Йорк, почти наверняка никогда больше не увижу Люси Хинтон, поэтому я провел остаток недели, валяясь на кровати в своей комнате. Я читал куски удручающих французских романов, которые нагоняли на меня сон после обеда, и сны после них рождались легко, словно речь.

Отец регулярно приходил домой много раньше обычного. Я слышал, как он крадется по дому. Он спросил меня, почему я не отбываю в Нью-Йорк.

— Готовлюсь, — сказал я.

— К чему?

— Хочу найти себя.

— Думаешь, ты в Нью-Йорке?

— Думаю, я хочу знать, кто я такой.

Он посмотрел на меня поверх очков.

— Сынок, тебе надо узнать куда больше.

Разумеется, он шутил. Я вспомнил, что иногда он любил пошутить. Я сказал:

— Я слышал насчет ОБИ. Хорошие новости.

— Да, недурные, — сказал он. — Весьма недурные. Чертовски восхитительно тактично.

Затем он улизнул в ванную, прихватив с собой газету. Я помнил дом совсем не таким.

Одна из возможностей — национальный американский фольклор. Даже когда “Энфилд-303” нацелены прямо в Новый Завет в верхнем левом кармане мундира, Уолтер напоминает нам, что курение зародилось как торжественный духовный и дипломатический обряд на равнинах обеих Америк, где паслись бизоны. Примерно в то же — с точки зрения истории — время существовал боевой клич, известный многим индейским племенам, включая кроу, команчей, пананки и пикаюнов. Мы люди, вопили они, налетая на другое племя, мы люди. Все остальные — просто враги.

Значит, если верить Уолтеру, офицер, командовавший его расстрелом, ничуть не лучше краснокожего дикаря.

Еще одна возможность — меж тем как пальцы, куда более привычные к полковой меренге, все плотнее прижимаются к спусковым крючкам — заключается в том, что Уолтер напоминает нам: все это имело место, когда пассивное курение еще даже не придумали. Затем, после короткого иронического отступления (если бы про пассивное курение знали, то, разумеется, никто не курил бы в окопах), он может описать, как офицер — одна рука все еще поднята, а вторая похлопывает стеком по темно-коричневым голенищам сапог для верховой езды, — суется усами Уолтеру в лицо и говорит:

— Последняя просьба, солдат.

И Уолтер, до этого куривший всего раз-другой забавы ради, просит сигарету. Он говорит, что тогда у него впервые в жизни — потом это случалось еще не раз — появилась твердая уверенность в том, что ему не суждено умереть от курения.

Ему дают сигарету “Крэйвен-А”, и когда он выкуривает ее уже наполовину, офицер королевских драгун, переживший слишком много расстрелов, валится замертво от пассивного курения. Больше никто не имеет права отдать приказ открыть огонь, поэтому снабженцы отпускают Уолтера. Чтобы отметить это, он выкуривает вторую сигарету.

Вывод из истории Уолтера о расстреле зависит от финала. В этой версии вывод таков: “Не верь всему, что читаешь”. У других версий другие финалы, а потому и другие выводы, но в разных версиях неизменно одно. Уолтер находится здесь и рассказывает эту историю, что явственно означает: снабженцы Личных королевских шотландских пограничников его не расстреляли.

Единственным табаком в доме была сигарета, которую я когда-то взял у Джулиана. Я держал ее в пенале фирмы “Хеликс”, между циркулем и компасом, где она приютилась рядом с заточенными карандашными огрызками. Чемоданы я все-таки распаковал, и Джулиан оказался неправ, потому что вместо жалости к себе я нашел лишь носки, трусы, футболки, свитеры, дешевые книжонки, пепельницу, пенал фирмы “Хеликс” да пару кроссовок. Я не стал все это убирать, так как еще намеревался отправиться в Нью-Йорк самое позднее через неделю. А пока что повсюду валялась одежда — половина в чемоданах, остальное на полу.

Я держал пенал фирмы “Хеликс” на ночном столике, чтобы записывать сны, которые приходили ко мне в виде речи, но всегда опаздывал и снов не запоминал. Вместо этого, еще толком не проснувшись, я разгребал карандаши, доставал сигарету, брал ее за кончики двумя пальцами и в вечернем сумраке медленно описывал ею дуги, как отделенным самолетным крылом. Я рассматривал ее во всех мыслимых ракурсах, двигая то туда, то сюда в ожидании вдохновения.

Я смотрел на нее так долго, что в итоге понимать было уже нечего. Это всего лишь сигарета, какие-то сухие листья, набитые в бумажную трубочку, с одной стороны она заканчивается фильтром. Больше из нее ничего не вытянешь. В ней не заключалось никакой морали, ей нечего мне сообщить. Это всего лишь сигарета среди сотен тысяч себе подобных, которые можно купить по всей стране в магазинах вроде тех, что принадлежали Симпсону, торговцу табачной продукцией и периодическими изданиями, вокруг которых в нашем районе опять поднялась шумиха, потому что владельца мистера Симпсона обвинили в продаже сигарет несовершеннолетним.