Ричард Бирд - Х20

Я люблю бегать. Мне нравится одиночество и то, как разные части тела постепенно заключают между собой перемирия, приходя к соглашению, которое называется ритмом. Телу наконец дозволено выражать себя на равных с разумом, вместо того чтобы сидеть сиднем год за годом, а затем вдруг преподнести какой-нибудь подарочек вроде рака, вроде рака Тео.

По пути к Центру я всегда на минутку останавливался у ворот в высокой стене. Буквы Г и С располагались как раз на такой высоте, чтобы к ним можно было прижаться, раскинув руки и напрягая икры, и я пытался сложить дом из кусочков, различимых сквозь деревья. Его беспечное одиночество напоминало бег.

Я отталкивался от ворот и устремлялся к мосту. Легкий уклон вызывал одышку, и я уже мечтал о сигарете как о вознаграждении за труды. Я отвлекал себя подсчетами, когда смогу купить дом. В соответствии с системой, по которой мне платили, выходило около шести лет, если он будет стоить не больше ста тысяч фунтов.

Под Новый год стало известно, что проректорша наконец прознала, кто оставил на ее лужайке человеческое сердце и легкое, вырезанные в виде слова “Ку-ку!”. Также проректоршу посетила полиция в связи с обезьяньим инцидентом в виварии.

Впрочем, Джулиан не мог увидеться с проректоршей по причине болезни. Его проведали несколько университетских врачей и Люси Хинтон. Я не видел ее с тех пор, как попросил о поцелуе, но едва слышал перепады ее голоса за стеной, сразу вспоминал, почему я это сделал. Ее голос на мгновение исчезал, затем вновь появлялся в незнакомом регистре. Я слушал и прибирался в комнате, но Люси так и не пришла.

Как-то раз я сам проведал Джулиана. Он спал. Рядом с ним сидела медсестра, она сказала, что ему стало хуже и что мне нельзя оставаться. Когда я спросил, почему он не в больнице, она сказала, что это не такая болезнь, к тому же он вне опасности. Я вернулся к себе в комнату, думая о том, как же права моя мать. Если курить, как Джулиан, что-нибудь да должно произойти.

Вирус табачной мозаики — на редкость заразное заболевание растений, от него листья табака делаются бесполезными, поскольку он превращает их в мозаику разных оттенков зеленого.

Тео сказал, что, если он найдет способ обезвредить вирус, мир изменится до неузнаваемости.

— Мир нельзя изменить, — сказал я.

— Если ты ученый — можно.

Из-за мозаики табак приходится выращивать в районах с высочайшими стандартами агрикультурной гигиены. И это при том, что в остальном он обладает весьма высокой сопротивляемостью. Когда бы не ВТМ, табак выращивали бы в горшках на подоконнике.

Если крупные табачные компании найдут способ обезвредить вирус, они смогут выращивать табак там, где рабочая сила дешевле всего. Районам, ныне зависящим от табака, придется либо приспосабливаться, либо прогорать, а фермы в районах с дешевой рабочей силой будут процветать. Экономический баланс табачной промышленности изменится до неузнаваемости.

— Изменив табачную промышленность, изменишь и мир, — сказал Тео, — потому что все мы курим одну травку.

Тео излагал весьма равнодушно. Он ежедневно спокойно размышлял об этом на работе и давно осознал истинность и ответственность данного заявления. Для меня же это была всего лишь наука, а поскольку я ее не совсем понимал, она меня пугала.

Я тут же предположил, что она пришла проведать Джулиана.

— Он там, — сказал я. — Просто не отвечает на стук.

— Я пришла не к Джулиану.

Она на мгновение задумалась.

— А откуда ты знаешь, что он там?

— Слышу, как он чиркает зажигалкой.

Люси удовлетворенно кивнула:

— Значит, ты в курсе, что я к нему уже приходила?

Я не ответил. Она желала знать, слышал ли я разговоры за стеной, сами слова.

— Я не прислушивался.

Я так на нее толком и не взглянул. На ней были замшевые спортивные туфли с красно-черным узором.

— Знаешь, ты должен попробовать покурить. Это пойдет тебе на пользу.

— Да не мое это.

— Именно. Ты всегда такой нервный. Тебе нужен лишь верный повод и верная ситуация.

Я предложил ей выпить кофе.

— Да, с кофе неплохо, — сказала она. Она прошла мимо и устроилась на пуфике. — И после еды тоже, особенно после завтрака. После занятий спортом — самое оно. В очереди в кино трудно удержаться. До и после интервью или любого выступления.

Я спросил ее, насколько сильно она это любит.

— Но лучше всего — после траха.

Я промахнулся мимо чашки и пролил воду на коврик.

— Или ты и это не пробовал?

Боль в легких отступила. Я в этом уверен. Я вдыхаю, выдыхаю. Я чувствую себя прекрасно.

Впрочем, сердцу стало хуже. Левое плечо дергается от боли, когда я выгибаю руку назад. Может, мышца растянута, а может, ближайшие к сердцу артерии неотвратимо затвердевают от склероза, замедляя кровоток.

Комната заполнена щелканьем Уолтерова домино. Это одно из тех мгновений, что проходят в стороне от нормального течения времени. Я слышу птичье пение на улице. Шум деревьев. Безмолвие оврага. Мы такие, какими были, какими были всегда, и тут я вспоминаю, что это включало в себя “Кармен № 6”, двадцать штук в день, и сглатываю. Прикусываю язык. Завидую трубке Уолтера. Его ста четырем годам жизни. Завидую его удаче.

Когда Тео спрашивал, я рассказывал, как провожу время. Хотя бы это я мог для него сделать.

Я опять стал читать книжки по истории. После Парижа я намеревался вообще ничего не делать, но в дне куча свободного времени. Проходили недели, затем месяцы, а ничегонеделание, за исключением курения, не было, говоря строго, серьезной работой.

Я оправдывал книжки по истории тем, что еще не закончил с ними, умыкнул их из прошлого. Не очередное начинание из тех, за какие я обещал себе никогда не браться. Не нужно знакомиться с новыми людьми или даже выходить из дому, и я всегда тщательно следил за своим чтением на предмет чувства, напоминающего воодушевление.

С такими мыслями я пробивался через “Оксфордскую историю Англии”, время от времени потешаясь над ключевой, восхитительно забавной мыслью, что связи всегда можно наладить, а причины — найти. Комичная идеализация объясненного совпадения (какая расчетливость!), а в итоге — показное отчаяние историка, который заткнул восемью пальцами восемь разных брешей, а большими — собственную задницу, и с милой улыбкой демонстрирует прохожим, что прошлое изучено, осознано и понято от корки до корки.

Мы ходили на танцы, и она плясала как безумная, словно чего-то наглоталась. Я смотрел, как мои ноги забывались в присутствии ее ног, изумляя остальную часть меня. Мы вместе ездили на велосипедах в центр города. Вместе сидели в столовой, и после каждого блюда она закуривала, а я не знал, куда девать руки.

— На занятиях по английскому мы изучаем любовь, — сказала она как-то. — О ней, под видом стихов, мы размышляем весь день. А затем в классе всегда приходим к одному и тому же выводу. Любовь есть действие, а не слова. Небось, вы там, на историческом факультете, не больно-то думаете о любви.