Дилан Томас - Под сенью молочного леса (сборник рассказов)

Теперь уже места не было нигде, так что она медленно повернула к фургонам, обступавшим ярмарку, и обнаружила, что во всех, кроме двух, не было света. Она повременила, сжимая свою пустую сумку и размышляя, к какому из них направиться. Наконец она решила постучать в окошко маленького обшарпанного фургона, стоявшего поблизости от нее, и, встав на цыпочки, заглянула. У печки сидел самый толстый человек, какого ей доводилось видеть, и жарил кусок хлеба. Она три раза стукнула по стеклу, потом спряталась в тени. Она слышала, как он подошел к лестнице и крикнул сверху:

- Кто это? Кто? - но не осмелилась ответить. - Кто это? Кто? - снова крикнул он.

Она засмеялась при звуках его голоса, который был так же тонок, как он толст.

Он услышал ее смех и повернулся к тому месту, где ее укрывала тень.

- Сначала стучитесь, - сказал он, - потом прячетесь, потом смеетесь.

Она вступила в световой круг, зная, что ей больше не нужно прятаться.

- Девушка, - сказал он. - Входи, да вытри ноги. - Он не стал ждать, а удалился в свой фургон, и ей ничего не оставалось, как последовать за ним по ступенькам в его тесную каморку. Он снова сидел и жарил тот же кусок хлеба. - Вошла? - спросил он, так как сидел к ней спиной.

- Закрыть дверь? - спросила она и, не успел он ответить, закрыла.

Она села на кровать и стала смотреть, как он жарит хлеб, пока тот не подгорел.

- Я могу поджарить лучше вас, - сказала она.

- Не сомневаюсь, - сказал Толстый Человек.

Она наблюдала, как он положил обугленный хлеб на стоявшую рядом тарелку, взял еще один ломоть и стал тоже держать его перед печкой. Он подгорел очень быстро.

- Давайте я вам поджарю, - сказала она.

Он бесцеремонно протянул ей вилку и буханку.

- Нарезай, - сказал он, - жарь и ешь.

Она села на стул.

- Погляди, какую ты яму сделала на моей постели, - сказал Толстый Человек. - Кто ты такая, чтобы являться и превращать мою постель в яму?

- Меня зовут Энни, - сказала она ему.

Вскоре весь хлеб был поджарен и намазан маслом, она поставила его на середину стола и пододвинула два стула.

- Я буду есть на постели, - сказал Толстый Человек. - А ты - тут.

Когда они закончили ужин, он подался со своим стулом назад и через стол уставился на нее.

- Я Толстый Человек, - сказал он. - Родом из Триорки. Гадалка рядом с нами - из Абердера.

- Я не с ярмаркой, - сказала она. - Я из Кардиффа.

- Есть такой, - согласился Толстый Человек. Он спросил, отчего она оттуда уехала.

- Деньги, - сказала Энни.

Потом он рассказал ей о ярмарке и о местах, где он побывал, и людях, с которыми встречался. Он сказал ей, сколько ему лет и какой у него вес, и имена всех братьев, и как он назовет своего сына. Он показал ей картинку бостонского порта и фотографию своей матери, которая занималась поднятием тяжестей. Рассказал, что летом бывает в Ирландии.

- Я всегда был толстый, - сказал он, - а теперь вот я Толстый Человек; по толщине со мной некому тягаться. - Он рассказал ей про период страшной жары в Сицилии, про Средиземное море. Она рассказала ему про младенца в палатке Астролога.

- Опять звезды, - сказал он.

- Младенец умрет, - сказала Энни.

Он отворил дверь и вышел во тьму. Она огляделась вокруг, но не шелохнулась, спрашивая себя, не отправился ли он за полицейским. Еще одно задержание полицией ей совсем ни к чему. В открытую дверь она смотрела в неприветную ночь, пододвинув стул поближе к огню.

- Задержат, так хоть будешь в тепле, - сказала она. Но, заслышав Толстого Человека, задрожала, а когда он стал, словно живая гора, подниматься по ступенькам, прижала руки к своей впалой груди. Сквозь темноту она увидела, что он улыбается.

- Видишь, что наделали звезды, - сказал он, внося на руках младенца от Астролога.

После того, как она побаюкала младенца, прижимая его к себе, а он поплакал ей в платье, она рассказала Толстому Человеку, как испугалась его ухода.

- Какое мне дело до полицейских?

Она сказала, что полиция ее ищет.

- Что ты такого сделала, чтобы тебя искала полиция?

Она не ответила, лишь крепче прижала ребенка к своей иссохшей груди. Он увидел ее худобу.

- Надо питаться, Кардифф.

Потом ребенок раскричался. От тихого всхлипывания он перешел на визг, разразившись бурей отчаяния. Девушка качала его на коленях, но ничто не могло его унять.

- Прекрати это! Прекрати! - говорил Толстый Человек, но слезы у младенца текли еще сильнее. Энни осыпала его поцелуями, но он все вопил.

- Надо что-то сделать, - сказала она.

- Спой ему колыбельную.

Она спела, но ребенку не понравилось, как она поет.

- Осталось только одно, - сказала Энни, - надо покатать его на карусели.

Неуверенно ступая, она спустилась по лесенке - ручка ребенка обвила ее шею - и побежала к опустевшей ярмарке, Толстый Человек, пыхтя, - следом за ней.

Меж ларьков и палаток она добралась до центра ярмарки, где стояли в ожиданье деревянные лошадки, и взобралась в седло.

- Заводите мотор, - крикнула она. Было слышно, как в отдалении Толстый Человек раскручивал старый механизм, приводивший в движение лошадей, весь день скакавших деревянным галопом. Она услышала судорожный гул мотора, настил под ногами загрохотал. Она увидела, как Толстый Человек поднялся на него рядом с ней, дернул посредине ручку и залез в седло самой маленькой лошадки. Когда карусель пришла в движение, сначала медленно, нехотя набирая скорость, ребенок на груди у девушки перестал плакать и захлопал в ладоши. Ночной ветер трепал его волосы, музыка звенела в его ушах. Круг за кругом неслись деревянные лошади, заглушая свист ветра цокотом копыт.

Так их и обнаружили люди из фургонов, Толстого Человека и девушку в черном с ребенком на руках - под музыку шарманки, которая звучала все громче и громче, они неслись круг за кругом на своих механических скакунах.

ДЕРЕВО

Над домом, из которого виднелись вдалеке холмы Джарвиса, поднималась башня, где дневные птицы могли вить себе гнезда, а совы - летать вокруг по ночам. Если смотреть из деревни, свет в окошке на башне горел, как светлячок, но в комнате под воробьиными гнездами редко зажигали свет; некрашеный потолок был сплошь затянут паутиной; отсюда можно было видеть холмистую местность на двадцать миль вокруг; пыль по углам хранила тайну следов когтей.

Ребенок знал дом от крыши до погреба; знал неправильной формы лужайки и хижину садовника, где буйно разросшиеся цветы рвались из своих горшков; но ему не удавалось найти ключа от двери в башню.

Дом менялся от его настроения, и по его желанию лужайка становилась морем или небом - чем угодно. Когда лужайка была унылым водоемом в милю длиной и он плыл по волнам под парусом на сорванном цветке, садовник тоже, бывало, выходил из своей хижины. Он тоже срывал себе прутик и пускался под парусом. Оседлав садовую метлу, он летел, куда бы ни пожелал ребенок. Он знал все истории от сотворения мира.