Иван Лазутин - Суд идет

Семен подошел к окну и, глядя вдаль, где синела кромка озера, продолжал:

— Ты помнишь первого секретаря райкома Филатова?

— Как же не помнить? Хороший был мужик. Кстати, где он сейчас? Наверное, пошел на повышение?

— Повысили… Произвели из офицеров в ефрейторы. Был первым секретарем, да еще каким секретарем, а сейчас инструктором в Елпатьевском районе.

— Это почему же?

— Не ужился с Кирбаем.

— Каким образом?

— Не захотел плясать под его дудку, вел свою линию. Причем настоящую, партийную линию. А тот так подобрал к секретарю ключики, что навесил на него два строгача за провал идеологической работы и добился перевода в другой район. Вот так-то, брат, мы и живем, хлеб жуем, а о калачах только мечтаем.

— На чем же он держится? — спросил Дмитрий.

— А вот этого я сам не разберу. Пока вижу только одно астрономическое хамство, удивительную подлость и… мне кажется, что в области, а может быть, и выше у него есть крепкая рука, которая невидимо для других поддерживает его и ведет.

— Кто же может быть этой рукой?

Семен пожал плечами.

— Пока это тайна.

— Не в обкоме же партии?

— Что ты! — Семен настороженно посмотрел на дверь и тихо сказал: — Пробовали и из обкома его осадить — ничего не вышло. После этого он стал еще злее.

— А как у них отношения с первым секретарем?

— О, это сложная шарада! Смотрю я на них и не знаю, кто кого возьмет. Пока присматриваются друг к другу, нащупывают слабые и сильные места друг у друга… Но в одном я уверен, что теперешний первый секретарь орешек крепкий, о него можно в два счета зубы сломать. Член партии с семнадцатого года. Обком прислал его к нам поднимать район. Ведь докатились до того, что, стыдно сказать, занимали предпоследнее место в области.

— Как думаешь, этот вытянет?

— Уже вытягивает. День и ночь в разъездах. Больной весь, посмотреть — в чем душа держится, а силища страшная! И где он ее только берет? Этот, я думаю, или уложит Кирбая, или наделает такой тарарам, что всем чертям будет тошно.

— Зачем же укладывать Кирбая? Нужно добиться более разумного: пусть он каждую минуту чувствует, что над ним стоит партия, директивам которой он обязан подчиняться от «а» до «я».

— Твоя философия умозрительна, Дмитрий. Ее еще можно применить к тем, у кого от власти начинает кружиться голова, но не для тех, кто по-поросячьему нагло хрюкает. Таких сложившихся и уверовавших в свою правоту негодяев нужно гнать из органов и ставить туда Ядровых! Тех, для кого воля партии во всех ее масштабах — Центральный Комитет, обком, райком, первичная организация — есть закон, есть святая святых! А ведь Кирбай носит в кармане партийный билет, а молится своему богу — министру государственной безопасности и тем совершенно секретным шифрованным указаниям и приказам, которые спущены сверху.

— Ты сейчас упомянул о Ядрове. Кто это?

— Первый секретарь райкома партии. Я о нем уже говорил тебе. Полгода в нашем районе.

— Где он сейчас?

— Лежит второй месяц в обкомовской клинике. Что-то печень у него барахлит.

— Пьет?

— «Ессентуки» и «Боржом». Причем за неделю выпивает ящик. Даже с собой возит. Я как-нибудь тебе расскажу о нем. Золотой человек. Умница! — Семен покачал головой. — Вот это ленинец! До последней жилки ленинец! Нет ничего для себя, все для партии, для дела. Мне пришлось весной с ним неделю месить грязь на райкомовском «козлике», и вот тут-то я почувствовал, какими должны быть настоящие коммунисты. — Семен вздохнул. — Был я у него дома. Живет, как Рахметов. Ничего из этих вот наших мещанских удобств. — Семен показал рукой на ковер, ружье, цветы, тюлевые шторы… — Только чистота одна да книг полквартиры, вот и все, что я у него видел.

— Мы ушли в сторону, Семен. Что ты посоветуешь мне сделать насчет Герасима Бармина?

Семен задумался, потом вздохнул.

— Тебе нечего терять. Ты сел в свою карету и уехал в Питер. Я на твоем месте, пожалуй, тоже бы сцепился с ним. Да так сцепился, что перья из обоих полетели! Только меня от этого уволь. Я пока от выговора не очухался, а ты сам видишь, у меня семья, двое детей. Ты меня предупредил — будем откровенны, как друзья, так вот, я тебя, как друга, прошу — не впутывай пока меня в это дело. Сейчас он может меня совсем раздавить. Я даже знаю формулировку, которую он гирей повесит мне на шею: «Утрата бдительности». Это штамп, но штамп кирбаевский, испытанный, неотразимый.

— Не таким ты был, Семен, раньше, не таким я хотел тебя видеть. Трусишь.

— Слушай, Дмитрий, мне самому больно об этом говорить, но что я могу сделать сейчас? Тебе не приходилось видеть на войне, как солдат с гранатой в руке бросается на вражеский танк? Бросается один на один!

— Ну так что из этого?

— А то, что у этого солдата в руках граната. Ты понимаешь, граната! А у меня в руках даже этой гранаты нет. Есть одна винтовка, да и та с одним патроном. Могу ли я идти с ней против танка? Есть ли хоть один шанс из ста, что я не кончу этот свой крестовый поход под гусеницами? Причем кончу, как раздавленный червь.

— Так что же ты решил? Сложить оружие? Любоваться, как Кирбай будет и дальше ходить по головам?

— Ну, Дмитрий, ты слишком просто, по-партизански смотришь на вещи. В душе я боец, ты это знаешь. Но на войне не всегда бойцы наступают. Иногда они занимают оборону, а случается, что нужно и отступить. И отступают! Но отступают организованно, со смыслом, с тем, чтобы, собрав силы, перейти в контрнаступление. Пусть тебя не посмешит такая возвышенная параллель, но тактикой больших сражений иногда руководствуются и маленькие люди, если в душе они бойцы.

— Ты отступаешь? — мрачно спросил Дмитрий.

— Нет, я в обороне. Я коплю силы, чтобы, организовавшись, сняв выговор, нащупать больные места у Кирбая и ударить по нему неожиданно, да так ударить, чтобы он не смог никогда зализать свои раны. — Семен вздохнул, заложив руки в карманы, прошелся по комнате. — Осуждай меня, ругай меня, но все это мной продумано и взвешено. Я не хочу глупо, как баран, идти под топор мясника. Из меня в последний год и так порядочно выдрали шерсти. Я не хочу с винтовкой в руках ложиться под гусеницы кирбаевского танка. Уж если лечь, то лечь со смыслом, со связкой гранат на груди.

— Я понимаю тебя, Семен. — Дмитрий хмуро помолчал, потом продолжал: — Обещаю в это дело тебя не впутывать.

— Более того, о Кирбае мы с тобой не говорили. Все, что ты узнал о нем, ты узнал помимо меня. Это моя просьба.

— Хорошо. — Дмитрий встал и собрался уходить. — Ты пока передохни, Семен. А мне видеть все это тяжело. Я обвешан кругом гранатами. И если я буду с ними сидеть в окопе и слушать, как мимо, надо мной несутся вражеские танки, — я уже не солдат. Я дезертир и трус. Оружие куют для того, чтобы им уничтожать зло. Нашим с тобой оружием является наш партийный долг, гражданская совесть. Бывай здоров. Заходи, если не таишь в душе обиду за мою прямоту. Напоследок припомню тебе один случай. Это было на Первом Белорусском фронте. Кажется, под Жлобином. Был бой, рота шла в обход деревушки. В ней засели немцы. Тяжелый бой. И вот одного солдата ранили в левую руку и в ногу. Перебитая рука висела, как плеть. Левая щека разворочена осколком, на шинель с лица стекает кровь. Но солдат не побежал в полевой госпиталь залечивать раны, с тем чтобы, поправившись, вновь взять оружие. Он даже прогнал от себя санитарку, которая подбежала к нему. С трудом встал, примостил автомат в развилку березы и продолжал вести прицельный огонь. Стрелял одной рукой… А когда кончились патроны — выхватил из-за пояса гранату. Ковылял, падал, а все-таки кинулся вперед, вслед за авангардом роты. Подумай, Семен, над философией этого солдата. Еще раз бывай здоров! Не поминай лихом.