Иван Лазутин - Черные лебеди

— Мне тоже.

— Раньше на этом островке была самоварная, — рассеянно сказал Багров. — Один местный старожил рассказывал. И вообще был живописнейший уголок Сокольников. По кромке островка кольцом тянулась стена декоративного кустарника, вон в той чугунной тумбе цвели розы. Сейчас, как видишь, здесь все запущено, мост почти разрушен, кустарник выкорчевали…

— А дубы? Разве плохи?

— Только они и остались.

Перебирая руками ржавые чугунные перила, Багров и Шадрин по выгнутой балке прошли на середину моста.

— Сядем? — предложил Шадрин.

Багров молча сел на перила, закурил.

— Целый вечер в тебе корежится что-то, из тебя что-то так и выпирает, — сказал Шадрин, — а ты все ходишь вокруг да около. Жалобно мычишь, а не телишься.

Багров продолжал курить и, склонив голову, внимательно наблюдал, как на тихой зеленоватой воде под мостом расходились плавные круги от камешка, который он только что бросил вниз.

Шадрину показалось, что Багров занят своими мыслями и не слышал его.

— Что с тобой? — спросил он.

Багров поднял голову:

— Левита арестовали…

— Как арестовали?! За что?

— За то, что усомнился в гениальности Сталина, — спокойно и тихо ответил Багров.

— То есть как? Не понимаю…

— Все очень просто… В курилке ленинской библиотеки затеяли немодный для нашего времени разговор. А он сгоряча возьми да брось фразу о том, что многое из того, что сейчас приписывают Сталину, часто без цитат и сносок взято у Ленина.

— И только?

— Потом вгорячах, уже как-то по инерции, наговорил кучу рискованных вещей о коллективизации. Утверждал, что мы грубо нарушили ленинские принципы кооперирования в сельском хозяйстве.

— Но это же все… — Шадрин хотел что-то сказать, но раздумал. Сейчас он вспомнил, как в сорок восьмом году был арестован Геннадий Петров, студент их курса. Как-то в споре на семинаре он сказал то, чего не было в «Кратком курсе истории партии». Это было сказано днем, а ночью, часа в два, в комнату общежития постучали два человека в штатском. Предъявили постановление на обыск и арест, быстро перетряхнули вещи Петрова, забрали все его конспекты и письма и, напомнив, чтобы он захватил пару белья, увели. Никто из товарищей по комнате в эту ночь не уснул. Петрова все любили: честнейший парень из Донбасса, душа нараспашку. Все было при нем: фронтовик, грудь в орденах, член партии, умница… А забрали как врага народа. Пропал человек, как в прорубь провалился. Были в те годы ночные аресты и на других факультетах Московского университета. И вот теперь аспирант Левит…

— Теперь ты молчишь. Боишься быть откровенным? — Багров поднял на Шадрина ясные голубые глаза. — Я вижу тебя насквозь, Дмитрий. Ты думаешь, я забыл твое выступление на семинаре по истории партии, когда разбирали работу Ленина «Государство и революция»? Я слушал тебя внимательно. Ты старался построить доклад так, чтобы всем было ясно, что учение об отмирании государства принадлежит Марксу и Ленину. Ты лавировал, ты хитрил и все свел к тому, с чего начал: Ленин. Ведь так? Помнишь, руководитель семинара сделал тебе замечание, что ты умалил роль Сталина в учении об отмирании государства?

Шадрин мрачно молчал, глядя на свое отражение в воде. А Багров, теперь сам стараясь вывести своего друга на дорогу исповедального разговора, уже горячился:

— А помнишь, как зарезали твою статью о Радищеве за то, что ты отказался упомянуть в ней имя Сталина?

— Помню.

— Так почему же ты отказался? Ведь под ударом была статья?

Опершись о перила моста, Шадрин продолжал смотреть на свое колышущееся в воде отражение.

— Молчишь? Боишься меня? Зря! Я же вижу, что ты дышишь тем же воздухом, что и я. Да что там я?.. — Багров бросил в воду горящую папиросу. Она зашипела, и от нее разошлись по воде мягкие, плавные круги. — Как мы измельчали! Честный человек боится высказать свою мысль, — Багров смолк и, отвернувшись от Шадрина, ждал, что тот ответит. Он начинал опасаться: не говорит ли лишнее?

— Слушай, Иван, — тихо начал Шадрин. — Все это очень сложно. То, о чем говорил Левит, мне не раз приходило в голову, но я считал это не достоинством своим, а бедой. Я бежал от этих мыслей.

— Бедой?

— Да, бедой, — твердо ответил Шадрин. — Бедой потому, что мы иногда бываем слишком придирчивы к личности, которую оценила история.

— История? — насмешливо спросил Багров.

— Да, история! Во многих из нас не хватает сердцевины. Мы утратили очень важную, а может быть, самую главную частицу того внутреннего ядра, которая является сущностью человека-гражданина.

Губы Багрова изогнулись скорбной подковой, отпечатав на лице горькую усмешку:

— Человека-гражданина… Как это парадно-патетически звучит. Но пока только звучит. А вот я сегодня встретил на Арбате Володьку Смирнова. Он сейчас работает в МГБ, в каком-то сверхсекретном отделе. Уже майор. Рассказал мне грустную и смешную историю.

— Что за история?

— Ты часто ходил на демонстрации, когда мы учились в МГУ? — спросил Багров.

— Каждый год два раза: в ноябрьский праздник и Первого мая.

— Значит, десять раз?

— К чему тут арифметика? — раздраженно бросил Шадрин.

— А к тому, что ты, как и я, десять раз прошел в праздничной колонне мимо мавзолея и ни разу не видел Сталина. Тебе о чем-нибудь это говорит?

Шадрин некоторое время молчал, потом резко повернулся к Багрову:

— А ведь и вправду — не видел ни разу.

— А знаешь почему? — вместо горькой усмешки на лице Багрова отпечаталась строгая сосредоточенность.

— Почему?

— Потому что, когда голова университетской колонны демонстрантов показывалась из-за Исторического музея, то кто-то — а этим «кто-то» мог быть Берия, он часто на трибуне мавзолея стоит рядом со Сталиным — говорил, что на Красную площадь вступает «болото».

— Болото?.. Что значит «болото»?

— А это значит — студенты Московского университета. С чьей-то легкой руки эта кличка нашей альма-матер существует давно, сохранилась и теперь. А ты мне вещаешь о какой-то «сущности человека-гражданина».

Багров, не дожидаясь ответа Шадрина, перебирая руками чугунные перила моста, стал осторожно спускаться на островок. Шадрин смотрел ему в спину и думал: «А он яснее, прямее меня. В хаосе противоречий его не кружит, как меня. У него все стоит на своих местах. У него твердая позиция. А я… я еще болтаюсь в своих взглядах, как щепка в проруби».

Шадрин тоже спустился на островок. Багров склонился над колючим перекрученным кустом терновника и старался сломить ветку. Острые шипы поранили его руку, из пальца сочилась кровь. Но, стиснув зубы, он упрямо, с каким-то неистовством продолжал откручивать от куста надломленную ветку. Не оставляя своего занятия, сказал: