Иван Лазутин - Черные лебеди

Дмитрию казалось, что никогда так медленно не тянулось время, как в этот томительный час ожидания. Приемная секретаря райкома просторная, чистая. По бокам широких окон тяжелыми фалдами спадали светлые портьеры. В углу возвышались две стройные узколистные пальмы. Посредине приемной стоял огромный круглый стол, покрытый бархатной скатертью. От кабинета первого секретаря к кабинету второго секретаря пролегла широкая ковровая дорожка. В дубовом паркетном полу, натертом до блеска, отражались пальмы и переплеты окон.

Все, кто входил в приемную и обращался к секретарше, сидевшей в окружении четырех телефонов, говорили тихо, почти шепотом, словно на кинофабрике, когда висит светящаяся табличка: «Тишина! Идет съемка!». Во всем чувствовалась сдержанность и деловитость.

Время от времени мимо Шадрина уверенной походкой проходили работники райкома. Они без доклада открывали тяжелую дверь первого секретаря и скрывались в темном тамбуре.

Как только где-то рядом со столом секретарши раздавался приглушенный звонок, на который она вставала и торопливо шла туда, где заседает бюро, сердце Шадрина делало раскатистый, гулкий толчок. Секретарша выходила и объявляла фамилию очередного товарища, вызванного на бюро.

Перед заседанием Шадрин сосчитал: вызванных на бюро было семь человек. Все ждали, когда секретарша назовет очередную фамилию. Шадрина все не вызывали. Уже давно ушел полковник в отставке, который пришел после него. Вышел и тот грузный мужчина в кителе и хромовых сапогах, которого по виду Шадрин принял за хозяйственника. Со счастливым сиянием в глазах попрощалась с секретаршей молодая женщина, по всей вероятности только что принятая в партию.

Из вызванных на бюро в приемной остались двое.

На улице уже зажглись огни. Вспыхнула зеленая настольная лампа и на столе секретарши. Вот снова за ее спиной раздался тягучий, низкого тона сигнал вызова. «На этот раз меня», — подумал Шадрин и привстал.

Но и на этот раз вызвали не его, а того, другого — лысого невозмутимого толстяка, что сидел рядом со столом секретарши и внимательно читал газету. Дмитрий удивлялся его выдержке и терпению: он прочитал, очевидно, от первой до последней строки несколько газет. А когда его вызвали, толстяк неторопливо встал и, сложив аккуратно газету, положил ее на круглый стол. «Не нервы, а канаты», — с завистью подумал Дмитрий.

Потом мимо Шадрина прошел инструктор, с которым он неделю назад разговаривал около двух часов. Все, что говорил тогда Дмитрий, он тщательно записывал. Изредка задавал вопросы и продолжал писать. Сейчас, проходя мимо Шадрина, он не ответил на его приветствие, сделав вид, что не заметил его.

Лысый толстяк в кабинете первого секретаря задержался недолго.

Дмитрий ждал последнего звонка. Но его все не было. Прошло десять, прошло пятнадцать, прошло, наконец, двадцать минут. О Шадрине словно забыли. У него мелькнула догадка: «Наверное, слушают доклад инструктора».

Дмитрий вздрогнул, когда дверь отворилась и секретарша назвала его фамилию. Он вошел в кабинет. За т-образным столом сидели девять человек. Заседание бюро вела Боброва.

Дмитрию указали на стул, стоявший в торце стола. Но он не сел. Окинув взглядом членов бюро, Шадрин дрогнул. Рядом с генерал-майором, в профиль к нему, сидел Богданов. Вначале Шадрин подумал, что ему показалось, но когда Богданов повернул лицо в его сторону и взгляды их встретились, Дмитрий понял, что дела его совсем плохи.

Боброва курила. Затягиваясь папиросой, она натужно кашляла и, глядя на Шадрина, вполголоса переговаривалась с соседом, худощавым пожилым человеком, которого, как показалось Дмитрию, он где-то видел.

Все смотрели на него. Взгляды взвешивали, прощупывали, буравили…

— Товарищ Шадрин, вы давно в партии? — спросила Боброва.

— Десять лет.

— Где вступали?

— На фронте.

— Награды имеете?

— Да.

— Какие?

— Пять орденов и четыре медали.

— Как же вы докатились до такой жизни?

Шадрин молчал.

— Расскажите, как вы познакомились с иностранцами и получили от них тысячу рублей, а на второй вечер устроили в ресторане дебош? Как все это случилось?

Опустив глаза, Дмитрий сдержанно и тихо рассказывал. В третий раз ему приходилось рассказывать одну и ту же позорную историю. В третий раз он с болью выносил на суд — теперь уже самый высокий, партийный суд — свою «связь» с иностранцами. Слушали его внимательно, не перебивая. Когда он дошел до денег, которые обнаружил у себя на следующий день утром, Боброва оборвала его на полуслове:

— Недурственно!.. Целый вечер вы пили на чужие денежки, довезли вас до дому на дипломатической машине да еще вдобавок дали на память тысячу рублей. Вряд ли встретишь подобных добряков, чтоб ни за понюх табаку так щедро облагодетельствовали… Продолжайте.

Шадрин продолжал.

Когда он замолк, генерал беспокойно завозился на стуле и задал вопрос:

— За что вы получили первый боевой орден?

— За Можайск.

Генерал закивал головой, точно желая сказать: «Понятно… понятно».

Перед глазами — зеленая скатерть. Над скатертью склонились лица в начальственном окаменении. И голос… Трескучий, хрипловатый голос Бобровой:

— Вы позорите ордена, которыми наградило вас Советское правительство. Вы недостойны носить высокое звание члена партии.

Шадрин молчал.

— Где и когда вы вступили в партию? — спросил генерал.

— В сорок третьем, на фронте…

Удовлетворенный ответом, генерал кивнул головой.

Следующий вопрос Шадрин услышал, но лицо человека, задавшего его, не видел. Тот стоял неподвижно, устремив взгляд в одну точку стола:

— Зачем вы пили с иностранцами во второй вечер? Вы просто-напросто могли бы вернуть им деньги и сказать, что они ошиблись.

— Я этого не сделал. И в этом моя главная вина.

— Странно у вас получается: с иностранцами познакомились случайно, деньги вам всучили незаметно, против вашей воли. Не на что опереться, чтобы решить вашу партийную судьбу положительно. Николай Гордеевич… — Боброва круто повернулась к Богданову, — вы, кажется, с Шадриным работали? Как он зарекомендовал себя в прокуратуре?

Богданов заговорил не сразу: вздохнул, размял папиросу:

— Я знаю Шадрина неплохо. Мне пришлось больше года работать с ним вместе. Ничего лестного о нем сказать не могу.

Обернувшись к Карцеву, который сидел у окна, Боброва спросила:

— Как он работал у вас?

Щеки Карцева пунцово вспыхнули, но ответил он твердо, без колебаний:

— Замечаний не имел. И вообще… — Карцев развел руками: — Показал себя только с положительной стороны.

— Еще бы! Работать три недели и показать себя с отрицательной стороны, — язвительно заметила Боброва и закашлялась после глубокой затяжки. И тут же, точно боясь, что насупившийся генерал незаметно возьмет из ее рук руль управления заседанием, она резко пробарабанила пальцами по столу и обвела членов бюро взглядом: — Какие будут предложения?