Биргитта Тротсиг - По ту сторону моря

А той, которая осталась, довелось в одно утро увидеть, ничего не понимая, как сестру (совсем тихую, неподвижную) одели в новую одежду. Совсем другую, незнакомую одежду, которой ни у кого из деревенских ребятишек не было. Как сестру, застывшую и незнакомую словно куклу, посадили в коляску командира, и как она исчезла в облаке пыли, а дорога совсем опустела. На этой опустевшей дороге в лучах утреннего солнца и лежала теперь оставшаяся девочка, лицом к земле, ничего не понимая. А женщина, которая вообще-то не была ей матерью, обругала ее неожиданно грубыми словами.

Так их и оторвали друг от друга.

И теневая девочка переехала с армейским командиром в Санкт-Петербург, сначала в один красивый дом, потом в другой (в первом доме она полюбилась командиру, а жене его - нет, отчего в семье возникло досадное несогласие), а затем стала актрисой, в императорском театре, если хотите знать, поселилась в мире фей и убийц. Дух ее был раздвоен. Была ли она красива? - этого никто не мог сказать. Она была такая, что внешность ее не совпадала с ней самой: та, которую она видела в зеркале, была не она, та была разодетой и изуродованной, пародия какая-то, - а значит, чтобы стать собой, она должна сменить одежду, покров за покровом, наложить один за другим много слоев грима.

А в деревне, в этом темном зелено-синем и пахучем мире, росла другая девочка. Жила она, наполненная смыслом, как молоком, плотная, краснощекая и сияющая - та, кому суждено будет однажды умереть вместе с другим миром. Здесь все было просто и сильно, либо грубость, либо чудо, поцелуй был поцелуем, смерть - смертью.

А той, которой не было, все не было и не было.

А та, которая осталась, все ходила и ждала, все глядела вдаль - не вернется ли все же когда-то пропавшая? Не промчится ли однажды по деревенской улице в облаке пыли коляска, не остановится ли внезапно, не выйдет ли из нее та, которую увезли, не встанет ли против нее: все та же хрупкая бледность, блеск, глаза в тени. Девочка все стояла и ждала. Но ничего не случалось - люди только кричали на нее, грубо и с ненавистью отпихивали, чего раньше не бывало, вот как все изменились. Так оно и шло, год за годом, кошка вылизывалась и играла, из коровы капало молоко, курочка медленно закрывала свои сонные плоские глаза, гуси ходили враскачку и гоготали, все ходили враскачку и гоготали. Но все словно опустело. Теперь в ней вместо сердца зияла огромная дыра - темная, страшная, которую надо было чем-то заполнить.

Как и раньше, оставшаяся девочка (чувствовавшая себя покинутой) тянулась ко всему миру - будто весь мир, как и раньше, в ответ тянулся к ней. Но ничего к ней в ответ не тянулось. Она стала понимать, что молочная сестра никогда не вернется.

Дело к тому же повернулось так, что когда женщина отдала одного ребенка, на самом деле своего единственного, ее словно подменили, проявилась в ней другая природа. Сложная история. До того, хотя женщина раньше пыталась это скрыть, найденыш, эта девочка-крепышка, будто к сердцу ей припала, она и любила ее и восхищалась. А теперь в ней проявился другой человек - она вдруг стала ходить по деревне и жаловаться на оставшуюся девочку: какие, мол, странные и дурные черты характера у нее уже сейчас проявляются, и откуда, да откуда же она взялась?

И вот однажды, когда женщина больше обычного накричала на приемную дочь и изругала ее (хотя и со слезами в голосе, с такой дикой тоской, что на нее за это и злиться-то было нельзя), стало девочке совсем невмоготу: как ни сядет она, как ни встанет, как ни войдет, как ни выйдет - все она делает не так. Вот она и убежала в лес.

Она все бежала и бежала, так далеко, как никогда раньше. В глубь и в глубь леса несли ее ноги.

И вот идет она по лесу, по темному.

А лес тот - словно глаз хищного зверя, у которого зрачок расширяется в темноте и сужается при свете, - бесконечный, безграничный ответ. Все в темноте ей отвечает, все соткано из ответов.

А она все идет по лесу, по темному. Листва шелестит, под кустами поблескивают дорожки ручейков, благоухают черешчатый дуб и плющ, паук плетет свою сеть. Чижик посвистывает и посвистывает. Глухое воркование лесных голубей - ответ за ответом. Со всех сторон летят ответы, все ей отвечает в лесу, все сверкает и поет.

И в то же время все невидимое. В гуще листвы и в кустах видно какое-то движение, а вроде и не видно. То и дело пролетает какая-то птица, где-то пробегает зверь. Птичье пение рукой не потрогаешь. Кусты кипят жизнью, в них беспрерывно трепещет жизнь. А где же звери, с которыми ей хотелось бы поговорить? Нигде их не видно. В лесу то царит глубокая тишина, то что-то сильно шуршит. Необозримая и все соединяющая цепь движений опутывает лес, все невидимо сцеплено друг с другом. А никто ей нигде не встретился, ничего она не видит, кажется, повсюду под камнями и в расселинах между корней что-то поблескивает: что это? глаза или капли воды? - есть они или нет?

Тогда она сама начала кричать и петь. Тут ей со всех сторон стали отвечать песней, свистом, воем, урчанием, оленьими криками, всеми звуками - теперь она слышала, как шелестят деревья и даже как шепчут их растущие стволы, по которым влажно растекаются кольца времени. Но нигде она не встретила ни одного взгляда, нигде по-настоящему ничего не увидела. Что же обещает ей лес и отчего не сдерживает обещания? Девочка и не заметила, как день прошел. Она внезапно проголодалась. Тут она увидела, что уже вечер, вокруг нее почти совсем темно, и ей стало страшно.

И вдруг в темноте, через темноту, пролетела иволга, через черный блеск леса, сквозь тьму пролегла огненная черта, и дух огня заполнил темноту, сделался движением леса, его бытием.

И стало совсем темно.

А она пошла сквозь тьму, то спотыкаясь, то ползком, а сама все поет громким голосом. Ибо теперь она наконец что-то увидела, теперь ей будет что вспомнить.

Вообще-то, ей хотелось насовсем там остаться, ибо и сам лес, и то, что он обещал, сделались ее домом.

Только вот голод пожирал желудок, словно там поселился какой-то зверь, она его почти чувствовала в себе, почти могла потрогать рукой, но не могла укротить, незнакомый зверь был диким и тайным - она ведь была человеческое дитя и могла есть только человеческую еду, и нигде ее не накормят, нигде, только в тех ужасных деревнях и селах, где живут люди.

Тут песнь ее смолкла, она заплакала, оттого что так темно, что заблудилась, что до того голодна, но плакала лишь одна ее часть - а другая все-таки принадлежала лесу. Так она и проплакала весь свой путь ночью, то спотыкаясь, то ползком, зацепляясь за острые ветки, падая и разбивая колени на скользких замшелых камнях, а один раз так упала, что в кровь разбила губу. Там она и заснула, уткнувшись во влажную, горько пахнущую прошлогоднюю листву на земле, и во рту у нее был солоноватый привкус крови.