Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

Игорю вдруг помянулось, как однажды вечером сидел Степан под резными окнами величавой хоромины и горько плакал, рукавом размазывая хмельные слёзы по плоскому, бурому лицу. Поджидая тогдашнего приятеля Петьку — послевоенного ува-ровского сынка, Игорюха присел на лавку подле Степана, который и поплакался парнишке.

Степан о ту пору годом да родом губы винцом марал, а тут выпил с плотниками — по четырем углам новостройную избу обмывали, и тётка Наталья, смолоду широкая, дебелая, возьми да и угости мужика скалкой, которой тесто раскатывала. А потом, смолоду винопивцев на дух не перенося, вытолкала взашей: де, ночуй в стайке с коровами. Вот Степан и плакал обиженно: «Ну, с коровами дак с коровами, а почо бить?!» Игорёху рассмешило: баба мужика отбуцкала. Упаси Бог, мать его голос бы на отца повысила, не говоря уж о том, чтобы руку поднять; так глянет!., гвоздём к стене пригвоздит.

Чтобы не обидеть соседа, парнишка силком сдерживал смех, распирающий щеки, хотя уже и не впервой видел плачущего Степана, и вырешил: половая тряпка, не мужик. Но помнится, однажды в школу позвали фронтового разведчика, кавалера орденов Славы трёх степеней, — считай Героя, и какое вышло диво, когда тем кавалером оказался Степан Уваров, вдоль и поперёк прошедший фронт и даже проползший на брюхе. А ведь сроду не заикался, и при орденах не хаживал… А на школьной встрече с кавалером Игорюху подивило: столь фрицев, добывая языка, скрутил, приволок в окопы, и столь саморучно удушил и вырезал, а от бабы своей оборониться не мог, когда она его, выпившего, поколачивала и гнала спать по теплу на сеновал, по зиме — в коровью стайку, где мужик и ночевал в жердевых яслях на сене, слушая сокрушенные вздохи коровы.

Побои и обиды Степан переносил без горечи: яко дитё малое всплакнёт, и дальше с Натальей полюбовно живут, хлеб жуют, ино и посаливают. Шутит: «Прости меня, мила, что меня била!.. утрудилась, надсадилась…» Ох, верно сказано: милые бранятся — тешатся. Бывало, на тёплую Пасху Христову либо на Троицу, в избе ли, в ограде ли накроют белой скатертью широкий стол, выставят щедрое угощение, и когда гости отпочуются, чем Бог послал, обнимет забайкальский казак Степан свою кубанскую казачку Наталью-красу, русую косу, и так голосисто, душевно поют, что соседские жёнки, со светлой завистью обмерев у распахнутых калиток, слезьми уливаются.

«Ишь как браво поют, — помнится, завидливо вздыхала Игорева мать, запуганная отцом, — и живут душа в душу. Жалеет Стёпа Наталью…»

А в школе, стыдливо сжимаясь от восторженных ребячьих глаз, Степан растерялся; балагуристый, баешный, а в прина-родье, словно язык проглотил, неохотно, однозначно отвечая учительнице; развеселил фронтовика лишь смелый вопрос школяра, которого он с трудом разглядел за партой: «А вы Гитлера видали? Баушка говорела: Гитлер с рогами, с копытами и с хвостом…» «Во, во, во!.. Верно!.. С рогами, с копытами, с хвостом… Мы на его могилу осиновый кол забили — нечисть, дак…» И уж кто хитромудрый надумал…сам директор, поди… но зазвали Степана с гармонью, и, коль тот не ведал, что и говорить о войне, попросили сыграть и спеть. «Тогда пляшите…» Крылато метнулись пальцы гармониста по ладам и басам… замерли… и запела гармонь нежно:

Попросили фронтовое спеть и сыграть: де, малы ребята про ромашки слушать, и Степан согласился, но, перебирая в памяти песни военного лихолетья, вдруг удивился: во всякой, что помянулась, любимая жена ли, девушка является. Махнув рукой, тихонько заиграл, запел, сронив седеющий чуб на меха:

Похоже, Степан спохватился: ох, напрасно пел ребятишкам про солдата, который на могиле жены пил горькую со слезами, рано им, и чтобы дохнуло порохом в ребячьи души, вспомнил боевую песнь:

Видимо, пожилые учителя помнили, что по молодости…до войны еще… Степан играл на гармони, пел и плясал на клубной сцене, но, когда исподтишка обвенчался с Натальей, та посидела на репетиции, ревниво глядя, как бравые клубные девахи кружатся возле гармониста, и встала поперёк: «Я или клуб?., выбирай?..» Выбрал Наталью, стали петь в застольях на пару.

Отыграл Степан школьникам, и те читали наизусть стихи о героизме русского солдата, о советской родине; читали без запинки, от зубов отскакивало, а фронтовик горевал, что его ребята учатся через пень колоду. Потом семиклассник Игорь Гантимуров… круглый пятерочник, гордость Яравнинского района… притомил народ странным стихом собственного сочинения: де, стали люди помирать от глада и хлада, от тяжких недугов, и тогда сели на земь инопланетяне с рогами — антенны, торчащие из башки, — умных погрузили на корабль и увезли в дивные и богатые инопланетные края, а дураки остались помирать на Земле. Не глянулся Степану гантимуровский стих, но порадовал башковитый малый из бурятского улуса, восславивший Яравну в певучем и нежном стихе:

Степан прослезился, слушая малого, и снова погоревал о своих ребятах: палкой не заставишь стих выучить, восемь классов со слезами кончат и — быкам хвосты крутить, либо на рыбалке сопли на кулак мотать, либо уж по его пути топором махать; одна надежда на дочь Лену, хотя, опять же, девка — отрезанный ломоть.

Степан, обращаясь к жене, вдруг шлепнул себя по беспамятному лбу:

— А ты, мать, доспела парень-то чьих будет? Не признаёшь?

Тётка Наталья, выуживая тарелки, ложки, вилки из похожего на хозяйку, дородного, застеклённого буфета, опять тревожно глянула на гостя влажно-синими глазами, но промолчала.

— Дак кого же их нонче признаш — все на єдину колодку, все лохматые, — засмеялся Степан. — Не признала?

— В памяти пока. Чо же не признала, чай в соседях жили. Чьих?.. Гантимуровых, Льва Борисыча… Видать породу… — Хозяйка прищуристо и быстро глянула на парня.