Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

— Это как раз то, что я скажу в суде в вашу защиту, Уилфрид.

— Ничего другого я от вас и не ожидал.

Теперь из листка бумаги он смастерил самолетик.

— Если они вас спросят, где я…

— Не беспокойтесь, я не знаю, где вы. Я с вами рассталась на дороге.

Самолетик взлетел и упал на каминную полку.

— Я очень расстроен, Кароль, что не смогу проводить вас до вокзала.

— Просто скажите, как до него добраться.

— Идите в деревню, там найдете машину.

Такое равнодушие немного задело ее. Чужие — да. Но почему бы не перенести на нее хоть крупицу их мужской дружбы? Дружба — это неизбывное желание женщин. Божий дар, в котором им отказано. Они могут добиться всего, всего, кроме этого, ни на чем не основанного единомыслия, этого полного согласия. Она никогда не ревновала к дружбе, но вдруг ей показалось, что они оба что-то скрывали от нее, что они вместе замечательно проводили время, но она от этого была отстранена, как недостойная. Она почувствовала, как от негодования у нее застучало в висках. Кароль медленно встала и взяла сумочку.

Он проводил ее до двери, ведущей в парк.

— Прощайте, Кароль.

— Не бойтесь, никто не увидит, что я выхожу отсюда.

— Хорошо бы, — отрезал Уилфрид.

Он быстро закрыл дверь и через щель в ставнях смотрел на Кароль, исчезающую в зарослях аллеи. «Хорошо бы», — повторил он сам себе, поднимая самолетик. Он еще два или три раза запустил его, а потом забросил в угол комнаты. Посмотрел на отпечаток губной помады, который остался на крае чашки, потом растянулся на диване и принялся листать газету полугодичной давности. Он пробежал глазами результаты баскетбольного матча с неожиданным для себя интересом, поскольку всегда был равнодушен к этой игре. Понемногу тишина стала настолько гнетущей, что ему захотелось кричать. Он-то рассчитывал, что хоть Кароль наполнит этот дом живыми звуками. Ее шаги, скрип дверей — единственное, чем она могла принести пользу. Он встал, подошел к проигрывателю и, убавив громкость, завел пластинку Чарли Паркера. Паркер. Он тоже умер. Его музыка обвивалась вокруг тела, как плющ. Уилфрид, немного успокоившись, снова взял в руки газету и углубился в кроссворд. Вскоре он застрял на неразрешимом вопросе: «По вертикали. Водится в степи. Из восьми букв». С тоской он подумал, что, если бы все прошло благополучно, то завтрашним утром он уже ехал бы к морю. Что подумает Сильвия, когда в назначенное время он не появится, Сильвия, которой он дал прозвище по названию голландской сигаретной марки, крошечная пантера? Эта мысль была неприятна. Постоянно какие-нибудь фокусы, чтобы испортить отпуск? Он нисколько не любил деревню. А обстоятельства пригвоздили его к ней, как Христа. Да еще под глухой крышей, за закрытыми ставнями и задернутыми шторами. «Это происходит именно со мной». А его сын? Что он скажет с высоты своего беспощадного двенадцатилетнего возраста? «Мой отец? Он скрывался с одной женщиной и убил своего лучшего друга. Вот чем он занимался во время своего отпуска. А твой отец, он что делал?» Уилфрид вскочил на ноги. «О, нет, это невозможно, это неправда!» Он снова сел за стол и придвинул лист бумаги.

«Мсье. Ваша газета должна выступить в мою защиту. Я — невиновен, что выглядит, впрочем, не слишком убедительно. Я — всего лишь человек, оказавшийся один на один с машиной, которая сотрет его в порошок, если Вы не поможете остановить этот смертоносный механизм. Выслушайте меня. Я боюсь. Я боюсь. Вот факты…»

Капля пота шлепнулась на слово «боюсь». Пять букв. По горизонтали.

Кароль медленно шла под сияющем солнцем. Сорок лет, когда вы вдвоем, — это не старость. Он был таким надежным. Внимательным. Он очень ею дорожил. Гордился своей женой. «В ней столько изящества», — говорили знакомые. Так говорили потому, что это было действительно так. Теперь же, даже если все уладится, тень недоверия будет окутывать вдову. Вдова Кароль Эйдер. «Никто ничего не узнал наверняка, но…» Сорок лет — тяжелая ноша для одного. Но это и не чемодан, никто не может понести его за вас. Ей наверное следует начать жизнь заново. А так ли это нужно, начинать заново этот спектакль? Она порылась в сумочке и достала солнечные очки.

Мужчины — самые рьяные эгоисты, даже когда они мертвы, особенно — когда они мертвы. Норберт был мертв. В конечном счете это проще простого. И удобно. А у Кароль не осталось ничего. Кроме шестикомнатной квартиры и двух глаз, чтобы плакать. Или тюремной камеры. Камеры, в которой каждый месяц будет стоить ей десяти лет жизни. Камера, без туалетных принадлежностей, без массажистки, без диеты. Когда ее выпустят оттуда, ей будет сто лет. «Вот, мадам, Вашу искренность оценили по заслугам». Но она, она, кто ее оценит и вознаградит по заслугам? На улице никто не будет больше останавливать на ней восхищенный взгляд, тот взгляд, в котором читается любовь. Он раздражает, если задевает вас. Но если скользит мимо, — это смерть.

Вы не знаете, какое я провела сражение для того, чтобы в тридцать пять лет выглядеть на тридцать, а в сорок — на тридцать пять. Вас это смешит, эта ежесекундная борьба за то, чтобы молодость отвоевала несколько метров территории, которую она покинула с юношеской беспечностью. Вас это смешит. Все смешит. Если я и причинила вам какое-то зло, зеркало берется отомстить за вас. Бог находится в зеркале.

Глупые птицы распевали в ветвях деревьев. Кароль возненавидела и этих птиц, и эти цветы. Единственное существо в мире страдало. Почему же этим существом была она?

Мне было восемнадцать лет. Тогда я и выглядела ровно на свои восемнадцать. И когда я приезжала на бал, дерзкая, даже в забрызганном дорогой платье, я высоко держала голову, я смотрела им прямо в лицо так, что они опускали свои грязные кроличьи глазки, налитые кровью от похоти. Я была сама музыка. Вот именно, музыка. И разноцветные огни. Да, огни. И я думала, что все это будет длиться столько же, сколько я…

Она присела на горячие перила маленького мостика.

…Но я и живу гораздо дольше, чем все это. А сейчас я одна. Я опустошена. Мужчина оставил меня, так бывает всегда после любви. Я потеряна. Они бросят меня в свои холодные застенки. Они скажут, что я убила его. Они скажут это и будут хмелеть от своих слов, как ораторы-политики. Они заточат меня, потому что я ничего из себя не представляю и потому, что в глубине души я знаю это, и поэтому-то меня больше не будет.

Это бескрайнее голубое небо вызывало у нее дрожь и слезы.

Уилфрид сделал несколько копий со своего письма и запечатал их, чтобы разослать в редакции пяти газет. Найдется ли среди них хотя бы одна, способная заявить во всеуслышание: «Он прав. Поставьте себя на его место. На секунду поставьте себя на его место. Осмелитесь ли вы сами положить руку под топор, который вот-вот упадет?»