Сэмюэль Беккет - Моллой

Ибо если бы я смог представить себе что-либо худшее, то не обрел бы покоя до той минуты, пока не присвоил бы себе это худшее, себя я знаю. А то, что у меня есть, то, что я имею, этого мне достаточно, и всегда было достаточно, во всяком случае, у меня нет сомнений на счет своего розового будущего - я сохраняю к нему индифферентность. Я оделся, предварительно убедившись, что мою одежду не подменили, а это значит: я надел свои штаны, свое пальто и свои ботинки. Мои ботинки. Они достигали бы до самых икр, только вот икр у меня не было, и до половины застегивались бы, если бы сохранились застежки, а дальше шнуровались, шнурки у меня, кажется, где-то есть. После чего я ухватил свои костыли и выбрался из комнаты. Целый час прошел в такой вот ерунде, и снова наступили сумерки. Спускаясь по лестнице, я осмотрел окно, которое разглядел через дверь. Оно освещало лестницу буйно-коричневым светом. Лусс находилась в саду, суетясь у собачьей могилы. Она засевала ее травой, как будто трава там не выросла бы и сама. Она наслаждалась вечерней прохладой. Увидев меня, она подошла и сердечно предложила еду и питье. Я поужинал стоя, озираясь по сторонам в поисках велосипеда. Она говорила и говорила. Быстро насытившись, я приступил к поискам. Она следовала за мной. Наконец я нашел его в кустарнике, полузакрытым нежной листвой. Я отбросил костыли и схватил велосипед, подняв его высоко вверх за руль и седло и собираясь крутануть колеса, вперед-назад, прежде чем сесть на него и навсегда покинуть это проклятое место. Но тщетно нажимал я на педали, колеса не поворачивались. Похоже было, что велосипед на тормозе, только у моего велосипеда тормоза нет. Побежденный внезапным приступом усталости, хотя вечер - время моего наибольшего оживления, я отбросил велосипед в кустарник и лег на землю, на траву, не боясь росы, росы я никогда не боялся. И тогда Лусс, пользуясь моей слабостью, присела возле меня на корточки и начала делать мне предложения, которые, в этом надо признаться, я слушал рассеянно, мне нечего было больше делать, ничего больше я и не мог делать, и, без сомнения, она подсыпала мне что-то в пиво, чтобы легче было умолить Моллоя, и в результате я лежал, так сказать, как груда тающего воска. Из этих предложений, которые она произносила медленно и четко, повторяя каждое по несколько раз, я извлек, наконец, следующее, надеюсь, самое существенное. Я не в силах воспрепятствовать ей испытывать ко мне слабость, она тоже. Я буду жить в ее доме, как жил бы в своем собственном. Я буду есть, пить и курить, если я курю, за ни за что, и мои оставшиеся дни пролетят без забот. Я как бы займу место собаки, которую я убил, так же как собака заняла некогда место ребенка. Я буду помогать в саду и по дому, когда захочу, если захочу. Я не буду выходить на улицу, ибо если выйду, то уже не отыщу пути назад. Я выберу наиболее удобный мне распорядок дня и буду вставать, ложиться и принимать пищу в самые приятные для меня часы. Если я не захочу соблюдать чистоту, носить опрятную одежду, мыться и так далее, и не надо. Конечно, это ее опечалит, но что значит ее печаль по сравнению с моей? Все, что она просит взамен, - это чтобы я находился рядом с ней, вместе с ней, и чтобы она имела возможность видеть, хотя бы изредка, столь необычное тело как в покое, так и в движении. Порой я перебивал ее вопросом, в каком городе я нахожусь, но то ли она меня не понимала, то ли предпочитала оставлять в неведении, но на вопрос мой не отвечала, а продолжала свой монолог, повторяя без устали и по многу раз каждое предложение и разъясняя, неторопливо, негромко, те выгоды, которые получим мы оба, если я останусь жить в ее доме. И так до тех пор, пока не осталось ничего, кроме звучания этого монотонного голоса, в уже глубокой ночи и в запахе сырой земли, к которой примешивался резкий аромат какого-то цветка, неузнанного мною тогда, но опознанного впоследствии, это была лаванда. Повсюду в этом саду были разбиты клумбы лаванды, ибо Лусс любила цветы лаванды, должно быть, она мне это сказала, иначе откуда бы я это узнал, любила больше всех трав и цветов, любила ее аромат и цвет. И пока я не потерял чувство обоняния, запах лаванды напоминал мне о Лусс, по хорошо известной механике ассоциаций. По-видимому, когда лаванда цвела, она собирала цветы, сушила их и зашивала в мешочки, которые прятала затем в шкафы и комоды, чтобы надушить носовые платки, нижнее белье, домашние халаты. Время от времени до меня доносился бой часов, настенных и башенных, и звучал он все дольше и дольше, потом неожиданно коротко, потом снова дольше и дольше. Это даст вам некоторое представление о том, сколько времени понадобилось ей, чтобы меня заморочить, о ее терпении и выносливости, ибо все это время она сидела на корточках или стояла на коленях возле меня, а я, раскинувшись на траве, поворачивался то на спину, то на живот, то на один бок, то на другой. Все это время она не прекращала говорить, а я открывал рот лишь для того, чтобы спрашивать, через долгие интервалы, и с каждым разом все тише и тише, в каком городе мы находимся. Наконец, уверившись в победе или просто почувствовав, что она сделала все, что могла, и дальнейшая настойчивость ни к чему, Лусс поднялась и ушла, не знаю куда, тогда как я остался на том самом месте, где лежал, опечаленный, но не слишком. Ибо во мне живут два дурака, не считая прочих; один жаждет остаться там, где он оказался, в то время как другой воображает, что чуть дальше его ждет жизнь менее ужасная. Таким образом, я никогда не был разочарован, так сказать, как бы я ни поступил. В этой области. А двух неразлучных дураков я по очереди выдвигал на первый план, чтобы каждый из них мог убедиться в своей глупости. И этой ночью дело было не в луне или каком-либо другом светиле, это была ночь слуха, ночь, отданная слабым шорохам и вздохам, тревожащим ее в крохотных садиках, робкому шелесту листьев и лепестков, дуновениям ветра, который кружится так только здесь, больше нигде, ибо нигде нет столько свободы, но он не кружится так днем, когда можно надзирать и наказывать, и еще чему-то неясному, нет, не ветру и не тому, что он несет, а, возможно, отдаленному однообразному шуму, который издает земля и который перекрывает все остальные шумы, но ненадолго. Ибо не из них возникает тот шум, который доносится, если прислушаться по-настоящему, когда все вокруг кажется безмолвным. И был еще один шум, шум моей жизни, который становился жизнью сада, когда жизнь моя проносилась по пустыням и пучинам. Да, были минуты, когда я забывал не только о том, кто я такой, но и о том, что я существую, забывал существовать. В такие минуты я переставал быть запечатанным сосудом, которому, и лишь ему одному, обязан я тем, что так хорошо сохранился, но стена рушилась, и меня наполняли, например, корни и смиренные стебли, или стволы, давно высохшие, готовые воспламениться, бездействие ночи и неизбежность солнца, и даже скрежет нашей планеты, стремительно катящейся в зиму, зима избавит ее от этой презренной чесотки.Читать дальше