Петер Туррини - Все, наконец

Я позвонил в фирму под названием "Фирма ритуальных принадлежностей и погребальных услуг". Управляющий заметил, что похоронные фирмы - это не мебельные магазины, предлагающие свои товары по сниженным ценам, здесь речь идет о предметах, исполненных благочестия. Детали можно обсудить только при личной встрече. Являюсь ли я близким родственником усопшего? В ответ на мое искреннее утверждение, что я намереваюсь покончить с собой, но не желал бы обременять близких излишними хлопотами, он повесил трубку.

В следующей фирме, представленной в телефонной книге как погребальная, предприятие, мне заявили, что главная проблема - это не гроб или надгробный камень, а сложности с захоронением. По сравнению с количеством мест для могил количество трупов слишком велико. На кладбищах становится все теснее, но с другой стороны, люди становятся все требовательнее, желают иметь все более просторные участки для могил, все более монументальные надгробия, а места для этого не хватает. Возникла ситуация, похожая на положение с холодильниками. Проблема сегодня не в том, как произвести холодильник, как его продать, а в том, куда его потом девать.

(Пауза.)

Мир будет скоро переполнен трупами, холодильниками и другими трудноустранимыми вещами. Просто гора трупов, и холодильников, и тостеров, и видеомагнитофонов. А на вершине горы сижу я, неустранимый, и молю о моем устранении, о переходе в состояние разложения, молю о погребении, жажду отдаться на съедение червям, подвергнуться распаду, тлению. Тостер и телевизионная антенна впились в мою все еще живую задницу и проклинают меня, обрекая на бессмертие. На каком числе я остановился. Я уже не знаю. 400? 410? 420? Ради простоты начну-ка я опять с 400.

400

401

402

403

404

405

406

407

408

409

410

411

412

13

14

15

16

17

18

19

20

420

421

422

423

424

425

426

427

428

429

430

Я бродил, ведомый господином Бергером, руководителем музея погребения, осматривая экспозицию. Он продемонстрировал мне весь арсенал предметов, сопутствующих умиранию, показал мне все имеющиеся гробы. Я всегда страдал клаустрофобией. В кинозалах, в театрах я всегда сижу на крайнем месте, глядя на выходные двери, постоянно готовый покинуть помещение, чтобы не задохнуться. Мне безразлично, в каком из гробов Бергера я буду лежать, в старинном или современном, в цинковом, жестяном, дубовом, еловом. Боюсь, что все они будут мне узки. Тяжесть земли рано или поздно продавит любую крышку, даже самую прочную. Крышка будет давить мне на грудь, все сильнее и сильнее. Мое дыхание замедлится, лицо станет багровым, глаза вылезут из орбит, жилы набухнут. Мой зов "На помощь", заглушит давящий груз. Я распоряжусь, чтобы меня сожгли. Хотя, надо сказать, я весьма чувствителен к жаре.

(Тишина. Он держит пистолет у виска и продолжает считать.)

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

440

Самое скверное -- потерять зубы. Когда они начинают шататься, все теряет устойчивость. И все глазеют на твои зубы. Даже тот, кто намеренно отводит взгляд, смотрит на лоб или на другое место, не забывает о твоих зубах. Ты чувствуешь, что совершенно выбит из колеи, и пытаешься найти поддержку у тех, кто, как ты подозреваешь, находится в такой же ситуации. От искусственной челюсти - прямая дорога к красным фонарям публичных домов. Проститутки совершенно не обращают внимания на изъяны их гостей. Проститутки -- чудесные создания, они тебе рады, прижимаются к твоим бедрам, прикасаются к тебе губами, они тебя желают, и ни одно уродство в мире не способно помешать им заниматься своим делом. Ни одна бородавка не в силах остановить их, никакая сыпь не заставит их отпрянуть. Они распахивают перед тобой все свои двери, - передние и задние, верхние и нижние, ты проникаешь во все более просторные покои, ощущаешь все большую свободу. Неважно, что ты говоришь, и неважно, что говорят они, слова теряют свое значение, все вокруг замирает. Какое-то время я посещал психиатрическую клинику, но там тебя постоянно о чем-то спрашивают.

441

442

443

444

445

446

447

448

449

450

(Тишина.)

После моей смерти следователь попросит лечащего психиатра дать письменное заключение. В нем будет написано, что я снова и снова пытался встретиться с женой и сыном, что преследовал их, угрожая самоубийством. В этом нет ни слова правды. Мой сын -- бездарь, а моя жена -- алчная старая карга. Для своего врача - да и для каждого врача - я всегда играл придуманную роль. Рассказывал им о трудном детстве, о родителях, за которыми я наблюдал во время полового акта, о матери, которая долгие годы болела и была вынуждена носить корсет. О крестьянах, до крови избивавших своих детей куском приводного ремня. О соседских детях, которые заставили меня воткнуть соломинку в лягушку и надуть ее. О годах, проведенных мной в интернате, где мои однокашники систематически издевались надо мной. Я никогда не жил в интернате и мое детство не было ужасным ни в коей мере. В действительности все было замечательно - прямо как на картинке. Дети играют в саду, дедушка раскуривает трубку, мать выносит из дома молодое вино, а отец спешит отвести лошадей в конюшню. Я рассказывал о том, как началась моя жизнь в городе, о сырых меблированных комнатах и садистах-сослуживцах. Описывал сцены своей супружеской жизни, детали, которые, как мне казалось, могут потрафить их нездоровой фантазии. Я точно знал, какие катастрофы покажутся им убедительными. Почему я лишаю себя жизни? Из-за трагического детства? Из-за жены? Или из-за другой женщины? Из-за некой Дорис? Из-за Беаты? Из-за Инги? Но почему это непременно должна быть женщина? Почему, например, не река или гора? Разве не мог Дунай стать причиной моего краха? Или горная цепь -разве не могла она привести меня к погибели? Я считаю до тысячи, стреляюсь и умираю без всякого повода.

(Тишина.)

451

452

453

454

455

(Тишина.)

Тишина. Абсолютная тишина.

(Тишина.)

Я достиг поста ведущего редактора авторитетной газеты. Написал исследование о причинах возникновения международных конфликтов. Меня постоянно приглашали на симпозиумы, ответственные политики обращались ко мне за советом.

(Тишина.)

456

457

458

459

460

(Продолжительная тишина.)

Мой язык, мой образ мыслей стали мне чужды. Я стал сам себе чужд. Я слушал, как некто говорит, смотрел, как он пишет, наблюдал его - то есть себя - во время пробуждения, бритья, за едой, в автомобиле. И хотя не было ни малейшего сомнения, что человеком, который вставал, брился, ел, ходил, ездил, говорил, был я, этим индивидуумом с таким же успехом мог быть совершенно другой человек. То, как он вставал, что он говорил, что ел, писал, все сильнее вовлекало меня в сферу его интересов. Я был вынужден выслушивать от него вещи, ни в малейшей мере меня не интересовавшие, он отбирал сообщения пресс-агентств руководствуясь соображениями, которые, на мой взгляд, не имели никакого смысла, он ел в ресторанах, которые казались мне малосимпатичными и чрезмерно дорогими, он целовал секретаршу, от одного вида которой меня мутило. Всеми своими действиями и поступками, которые к счастью были не моими собственными, он высасывал из меня все силы, утомлял меня, доводил до крайности, убивал. Я решил избегать его, скрываться. Когда утром он вставал, я продолжал сидеть на краю кровати, когда он намазывал свое лицо дурно пахнущим кремом для бритья, я свое лицо умывал, когда в редакции он пускался в смехотворные и довольно туманные разглагольствования о мировых проблемах, я только качал головой, когда он беспрестанно звонил и ссорился со своей женой, я отключал телефон. Короче: если он начинал идти, я останавливался, если он собирался заговорить, я молчал, если он хотел поработать, я и пальцем не шевелил. Чтобы наконец полностью от него избавиться, я остался дома, в кровати, и ел только по необходимости, в основном то, чего он терпеть не мог. Главный редактор засыпал меня письмами, бомбардировал звонками. Он предложил мне лечь в клинику, я ответил, что он ошибся адресом. Тогда он, вместе с двумя редакторами, притащил ко мне домой компьютер, с подключением к Интернету, и заклинал меня снова начать писать, иначе меня ждет полная деградация. Поначалу я даже не прикасался к клавиатуре. Я опасался, что тот, другой, который постоянно работал с компьютером, может при его включении снова очутиться в комнате и разрушить мое чудесное одиночество. Со временем я оставил подобные опасения. Сев к компьютеру, я получил через Интернет последний номер газеты "Лос-Анджелес Таймс", распечатал статью, показавшуюся мне наиболее бессмысленной, перевел ее и по факсу переслал главному редактору. Тот сразу откликнулся факсом: поздравил меня с возвращением на борт, высоко оценил качество статьи и предложил продолжать писать, оставаясь дома впредь до полного выздоровления, а написанное пересылать в редакцию по факсу. Эта деятельность вносила приятное разнообразие в мою жизнь. Я распечатывал отдельные статьи из очередных новых номеров "Лос-Анджелес Таймс", переводил их и по факсу отправлял переводы в редакцию. В один прекрасный день главный редактор позвонил мне: в моей статье о маоистской террористической группе в Перу я назвал предводителя террористов именем кубинского революционера, и он просит исправить имя. Но мне это было абсолютно безразлично, и я откровенно признался, что эту статью, равно как и все предыдущие, я взял из "Лос-Анджелес Таймс" и что со своим вопросом ему следует обратиться именно туда. С тех пор газетный мир больше не давал о себе знать, и я вновь погрузился в тишину.