Патрик Уайт - Какаду

Тим еще полежал под мальвами, сорвал белый цветок, лизнул похожий на перо клейкий пестик. Никакого такого вкуса, не поймешь, что тут нравится птицам и пчелам, а все равно приятно.

Мисс Ле Корню стояла, облокотясь на калитку. Была она в своих всегдашних джинсах и в старых расшлепанных мокасинах. В сумерках белела блузка. Мистер Фиггис насмешливо фыркал: зрелая женщина, а одевается как девчонка, да еще вытолстилась из джинсов.

Знает она, нет, спросил он, тут у нас появились дикие попугаи? Он видал двух под большим эвкалиптом у Дейворенов.

Мисс Ле Корню не знала, но теперь подумалось, должно быть, она слыхала их.

- Если уж я чего ненавижу, так это попугаев, - сказал Фиггис. Грязные, крикливые, вредные твари! Своими руками отравил бы любого, чтоб не досаждал людям.

Мисс Ле Корню никогда не задумывалась - за попугаев она или против.

- А в садике они могут выглядеть мило, разве нет? Ну вот хоть на этой большой магнолии. - Она запнулась, хихикнула, ей вдруг стало ужасно весело.

Фиггис поймал себя на том, что уставился на ее грудь. Хоть и прикрытая блузкой, в сумерках грудь, как ни странно, казалась обнаженной.

Фиггис открыл рот, потом закрыл. Высказавшись насчет попугаев, он бы теперь с удовольствием отпустил шуточку-другую насчет джинсов - ведь, того гляди, лопнут по швам, но не подыскал слов и пошел прочь. Жуть, сколько на свете людей, которым он желал смерти, наверно, оттого, что всю жизнь был гробовщиком.

- Брум, брум, брум, - замурлыкала мисс Ле Корню.

И отчего это ей так хорошо, разве что от пилюлек, да всего-то проглотила штучек пять. И наверно, придет Он, это его время. Он почти всегда приходит, так что чего уж тут особенно радоваться. Всего-навсего привязанность. Оттого все и началось, и продолжается. Ей нужна была привязанность.

В тот первый раз Он был как лунатик, может, не к ней и обращался:

- ...говорит мне, я дал подохнуть этой ее паршивой птице.

Мисс Ле Корню никогда не держала птиц, но почему-то вдруг искренне посочувствовала.

- Жалость-то какая, а, лишиться своей любимицы. Да еще после похорон сестры.

Тут до нее дошло, что сочувствует она вовсе не миссис Дейворен, к тому же птица существо необщительное, живет сама по себе.

Он облокотился на ее калитку; оказалось, волосы у него на загривке уже седые. Хотя он взглянул на нее, потому что так уж заведено между людьми, он смотрел сейчас в лицо предстоящим ему сложностям.

- Может, зайдете? - предложила она. - У меня хороший кусок говядины, я зажарю бифштекс.

Было это семь лет назад. Прежде она о мужчинах и не думала или, вернее, думала, но в большинстве мужчины были ей противны. После смерти матери она пригласила девушку, Марни Просер, надеялась, они подружатся, но ничего из этого не вышло: Марни слишком нарочито ковыряла в носу и пачкала все медом все дверные ручки были липкие от меда.

Он сидел на стеклянной веранде подле кухни и ел бифштекс, а ей пришло в голову: это ведь не просто сосед, которого сто раз встречала на улице, это Мик Дейворен, да к тому же ирландец. Диво дивное, и нечего тут особенно раздумывать.

- Вкусно? - спросила она громче, чем требовалось. Он ухмыльнулся, из уголка рта капнул красный сок.

- Вроде малость недожарен?

По крайней мере можно полюбоваться его зубами.

- Это папаша так любил, - сказала она. - Ужас какой папаша привередливый был... во всем. Он ведь был полковник. Приехал сюда в отпуск, из Индии. И женился на маме. И поселился тут. Не сказать, чтоб я его хорошо помнила. Совсем еще маленькая была, когда он помер. Ему всякий раз гладили брюки перед тем, как наденет. Очень был беспокойный. Оттого и брюки мялись. - Она не могла припомнить, когда еще столько наговорила за один раз.

Мистер Дейворен утер губы, отодвинул тарелку с почти нетронутым недожаренным бифштексом - очень деликатно, подумала она, - спросил:

- А деньги, значит, от мамаши?

- Да. Она урожденная Кивер.

Мисс Ле Корню не пришло в голову объяснять, кто такие Киверы. А ему не пришло в голову спрашивать. Однако он помрачнел. Такой сделался, как когда рассказывал про ту птицу.

- Мама умерла... в августе. Вы, наверно, слышали. Да, что-то такое он слышал, подтвердил он, и все сидел и глядел, не на нее, а поверх недоеденного бифштекса, в себя.

Никогда еще не было в доме такого безмолвия, подумалось мисс Ле Корню.

Ужасно, что дом - ее собственный. Сперва он был: родительский, потом мамин - это еще естественно. Но не ее же! Не нужна ей никакая собственность. Что ей нужно, так это привязанность. К отцу она привязаться не успела слишком рано он умер. А мама, ее долгая, всепоглощающая привязанность, покинула ее без предупрежденья, за чашкой горячего молока, с нижней губы еще свешивалась пенка.

Она тогда пыталась постичь, чем же утешиться в жизни. Не свободой, нет... если свобода и существует. А потом с облегчением поняла, что, если поостеречься, никто уже не станет звать ее по имени. (Ее назвали Кивер, в честь семейства мамы, и выросла она крупная, с пушистой гривой.)

Теперь Кивер Ле Корню задала мистеру Дейворену вопрос и сама удивилась - в безмолвии дома голос ее опять прозвучал слишком громко:

- Что ж вы тогда больше всего любите? Если уж не бифштекс с кровью.

Любая другая хихикнула бы при этом, но она была слишком серьезна.

И он, очевидно, тоже; хотя стало ясно, ее намерения он не понял.

- Что больше всего любил... вообще... дни, когда сам по себе искал золото. У меня ведь не было ни гроша, мисс Ле Корню. Вот и надумал. Найти золотую жилу. Но всего и намыл-то несколько крупинок... хранил их в каком-то паршивом пузырьке. А под конец, видать, выкинул. Когда стал водить междугородные автобусы. Но помню небеса поутру и как пахнет древесная зола это когда я на юге искал.

И тут она разревелась - она тяжко вздыхала, в горле булькало. Он, видно, перепугался. Встал, обнял ее за плечи, потом спохватился и снял руку.

- Вы здоровы?

- Да, - сказала она.

Но ощущение утраты усилилось, и, не зная, как теперь быть, она взяла его руку и стала разглядывать. Престранно себя вела, самой потом даже не верилось, и вот его рука, словно какая-то вещица, в ее руке, грубоватая, когда гладишь, а каждая жилка, вся форма на редкость изящные. Хотелось даже припрятать где-то и сохранить. А вместо этого, стараясь, чтобы голос ее звучал по-мужски, она сказала:

- Ну хорошо, мистер Дейворен, мы ведь не съедим друг друга, верно?

Оба рассмеялись, и она увидела, глаза у него светлые.

Кивер Ле Корню лишь однажды спала с мужчиной, и получилось это неожиданно: он пришел чинить посудомоечную машину. Особого удовольствия она не получила. Был и другой случай, еще раньше, но о нем она предпочитала не вспоминать, а может, вовсе позабыла.

Сейчас, из уважения к мистеру Дейворену и к себе самой, она не зажгла свет, лежала на постели матери и ждала. Тело казалось длинным, крепким, очень белым, груди белые и пышные в проблесках уличных огней. Пушистые волосы меж бедер - копна, как назвал их мастер посудомоек, - в свете этих же огней казались непроницаемо черными. Она надеялась, ирландец не потеряет присутствия духа. Сама же была вялая, вернее, равнодушная.