Сюзанна Тамаро - Только для голоса

Шел шестой год ее занятий в университете, когда я, обеспокоившись ее более длительным, чем обычно, молчанием, села в поезд и отправилась навестить ее. С тех пор как Илария уехала в Падую, я еще ни разу не приезжала к ней. Открыв дверь и увидев меня, она крайне изумилась и вместо приветствия набросилась на меня с упреками: «Кто тебя приглашал? — И, не дав мне даже слова сказать, продолжала: — Ты должна была предупредить, мне как раз надо идти, у меня сегодня сложный экзамен». Она была еще в ночной рубашке, и очевидно было, что все это ложь. Притворившись, будто ничего не заметила, я сказала: «Не волнуйся. Значит, подожду тебя, а вечером вместе отпразднуем сданный экзамен». Вскоре Илария и в самом деле ушла, причем так поспешно, что даже забыла книги на столе.

Оставшись одна, я сделала то, что сделала бы любая мать: стала рыться в ящиках, искать хоть какой-нибудь признак, хоть что-нибудь, что помогло бы мне понять, куда, в какую сторону повернулась ее жизнь. Я не собиралась шпионить за ней, обыскивать или расследовать, подобные мысли никогда не приходили мне в голову. Не такой у меня характер. Я испытывала сильное беспокойство, и, чтобы умерить его, мне требовались хоть какие-то намеки. Но помимо листовок и брошюр с революционной пропагандой, мне не попалось ничего — ни одного письма, никаких дневников. На стене в спальне висела афиша с надписью: «Семья столь же комфортна, как газовая камера, и так же, как она, стимулирует». Это уже хоть что-то проясняло.

Илария вернулась вскоре после обеда. Вид у нее был такой же измученный, как и утром. «Как прошел экзамен?» — поинтересовалась я самым дружеским тоном. «Как и все другие. — Она пожала плечами. — Как все другие, — повторила она и, помолчав немного, добавила: — Ты приехала, чтобы проверять меня?» Я хотела избежать конфликта, поэтому спокойно и доброжелательно ответила ей, что у меня было только одно намерение — поговорить с ней немного.

«Поговорить? — недоверчиво переспросила она. — О чем же? Не о твоих ли увлечениях мистикой?»

«О тебе, Илария», — негромко проговорила я, пытаясь заглянуть ей в глаза.

Она подошла к окну. Взгляд ее уперся в ствол ивы с уже желтеющими листьями. «Мне нечего рассказать, во всяком случае тебе. Я не желаю тратить время на бесполезную интимную болтовню. — Потом она перевела взгляд с ивы на наручные часы и сказала: — Уже поздно, у меня важное собрание. Тебе надо уехать». Я поднялась, но подошла не к двери, а к ней и взяла ее руки в свои. «Что с тобой происходит? — спросила я. — Из-за чего ты страдаешь?» Я увидела, как участилось ее дыхание. «Мне больно видеть тебя в таком состоянии, — добавила я, — даже если ты отвергаешь меня как мать, я не отвергаю тебя как дочь. Мне хочется помочь тебе, но, если не пойдешь навстречу, я не смогу это сделать». Тут ее подбородок задрожал, как бывало в детстве, когда она готова была расплакаться. Она вырвала свои руки из моих и резко отвернулась. Ее худенькая, съежившаяся фигурка сотрясалась от рыданий. Я погладила ее по голове. Сколь холодными были ее руки, столь пылающей была голова. Она тотчас обернулась, обняла меня, уткнулась в плечо. «Мама, — сказала она, — я… я…»

Но тут раздался телефонный звонок.

«Пусть звонит», — шепнула я ей на ухо.

«Не могу», — ответила она, утирая слезы.

Когда она взяла трубку и заговорила, голос ее снова стал металлическим, чужим. Из короткого разговора я поняла, что случилось нечто серьезное. И в самом деле, она тотчас резко добавила: «Мне очень жаль, но теперь тебе действительно надо уехать».

Мы вместе вышли из дома, у дверей она торопливо и виновато обняла меня. «Никто не может помочь мне», — прошептала она. Мы подошли к велосипеду, привязанному к столбу. Уже сидя в седле, она, подцепив пальцем ожерелье у меня на шее, заметила: «Жемчужины… Да, это твой пропуск. Едва родившись, ты уже и шагу не могла сделать без них».

С тех пор прошло много лет, но этот случай из нашей с нею жизни вспоминается мне чаще всего. Я много думаю о нем. Интересно, почему, спрашиваю я себя, из всего пережитого вместе с Иларией в памяти неизменно всплывает именно это событие? И как раз сегодня, когда я уже в сотый раз задавала себе такой вопрос, мне вдруг пришла на ум поговорка: «У кого что болит, тот о том и говорит». При чем здесь это, спросишь ты. При том, очень даже при том. Этот случай так часто вспоминается именно потому, что то была единственная возможность что-то изменить. Твоя мама расплакалась, обняла меня; вот тут-то в ее коросте-кольчуге и появилась крохотная брешь, приоткрылась малюсенькая щелочка, в которую я могла проникнуть. А уж оказавшись внутри, я сумела бы действовать подобно гвоздю, который, едва войдет в стену, непременно пробивает ее, захватывая все больше и больше пространства.

Я могла бы стать опорой для дочери. Но для такого результата необходимо было обладать силой воли. Когда Илария сказала: «Ты действительно должна уйти», мне следовало остаться. Нужно было снять номер в ближайшей гостинице и каждый день приходить и стучать к ней в дверь, продолжать настаивать до тех пор, пока крохотная брешь не превратилась бы в проем. Я ведь чувствовала, что до этого оставалось уже совсем немного.

Но я не сделала ни малейшего усилия. Из малодушия, из лени, из ложной стыдливости я повиновалась ее приказу. Я ненавидела свою мать именно за ее назойливое вмешательство в дела, которые ее не касались, и мне хотелось быть другой матерью, хотелось уважать свободу дочери. Но за маской уважения свободы нередко скрывается небрежение, нежелание ввязываться во что-либо. Тут существует очень тонкая грань, и решение, переступать ее или нет, приходит в один момент, и всю важность его понимаешь лишь тогда, когда решающее мгновение уже миновало. Только тогда начинаешь раскаиваться, только тогда и понимаешь, что в этот момент требовалось не уважение чужой свободы, но вторжение: ты находилась там, и твоя совесть должна была побудить тебя действовать. Любовь не терпит лентяев. Чтобы жить полноценной жизнью, порой нужны твердость и решительность. Понимаешь? Я укрыла свое малодушие и свою лень под благородными покровами.

Что такое судьба, человек начинает понимать лишь с годами. В твоем возрасте об этом, как правило, не задумываются; все, что происходит с человеком в эту пору, видится ему как результат его собственных усилий. Ощущаешь себя трудягой, выкладывающим камень за камнем перед собой дорогу, которую предстоит пройти. И только значительно позднее вдруг замечаешь, что дорога-то уже вымощена, что кто-то другой наметил ее для тебя, и тебе уже не остается ничего другого, как отправиться по ней вперед. Подобное открытие обычно делают где-то годам к сорока. Вот когда начинаешь догадываться, что не все в этом мире зависит только от тебя. Это опасный момент, когда зачастую легко соскользнуть в клаустрофобический фатализм. А чтобы увидеть судьбу во всей ее реальности, тебе надо подождать еще несколько лет.