Сюзанна Тамаро - Только для голоса

Или же возненавидела бы Аугусто, в сущности, ведь именно из-за него я не могла принимать наиболее крутые решения. Понимаешь? Искать виновных, когда ты не в силах заглянуть в себя, — это самое простое, что только можно делать на свете. Внешняя причина всегда найдется, и необходимо иметь много мужества, чтобы признать: вина — или, вернее, ответственность — ложится только на нас. И все же, я уже говорила тебе, это единственный способ двигаться вперед. Если жизнь похожа на долгую дорогу, то это дорога, которая все время идет в гору.

В сорок лет я поняла, от какой точки я должна исходить. Понять, куда я должна была прибыть, — это процесс долгий, со множеством препятствий, но волнующий. Знаешь, теперь по телевидению и в газетах мне приходится слушать и читать всякие наставления различных лидеров. Как же много людей готово следовать за ними. Меня пугает, что их столько, этих учителей со всякими программами, какие они предлагают для обретения мира в своей душе и достижения всеобщей гармонии. Это антенны какого-то чудовищного всеобщего заблуждения.

В сущности, мы ведь находимся в конце тысячелетия, и хотя все подобные даты — чистая условность, все равно немножко страшно, все ждут, что должно произойти нечто ужасное, все хотят быть подготовленными к этим событиям. И тогда идут к вождям, записываются в разные партии, пытаясь найти себя, а спустя месяц уже набираются наглости, отличающей пророков, конечно мнимых пророков. Какая же огромная, бог весть какая по счету ложь!

Единственный учитель, который существует на свете, единственный настоящий и вызывающий доверие, — это собственная совесть. Чтобы обнаружить ее, нужно побыть в тишине — одному и в тишине, — надо стоять на земле босиком, а вокруг не должно быть ничего, как будто ты уже умер. Поначалу ты ничего не чувствуешь, а только испытываешь ужас, но затем начинаешь различать вдали какой-то голос, спокойный голос, и, может быть, поначалу он даже будет раздражать тебя своей банальностью.

Странно, но когда ожидаешь услышать нечто великое, весьма важное, перед тобой возникают совсем незначительные явления. Такие незначительные и столь очевидные, что тебе хочется воскликнуть: «Как, и это все?» Если у жизни есть смысл, скажет тебе голос, то смысл этот — смерть, все остальное лишь завихрение вокруг нее. Изумительное открытие, усмехнешься ты, замечательно жуткое открытие. Что придется умирать, известно даже самому ничтожному из людей. Умом мы все это понимаем, но понимать умом — это одно, а понимать сердцем — другое, совершенно другое.

Когда твоя мама с наглостью обрушивалась на меня, я говорила ей: «Ты бьешь меня прямо в сердце». Она смеялась: «Не будь смешной, сердце — это всего лишь мускул; не будешь бегать, — не будет и болеть». Я столько раз пыталась поговорить с ней, когда она уже достаточно повзрослела, чтобы что-то понять, я пыталась объяснить ей, как много мне пришлось пережить и почему я отдалилась от нее. «Это верно, — говорила я ей, — в какие-то годы твоего детства я мало уделяла тебе внимания, я тяжело болела. Если б я продолжала заниматься тобой в таком состоянии, наверное, было бы хуже. Теперь я чувствую себя хорошо, — продолжала я, — и мы можем с тобой беседовать обо всем, даже спорить, обсуждать, можем начать все сызнова». Она и слышать ничего не хотела. «Теперь болею я», — обрывала она меня и отказывалась продолжать разговор.

Она ненавидела душевное спокойствие, которое я обретала, и делала все возможное, чтобы нарушить его, вовлечь меня в свой повседневный маленький ад. Она вбила себе в голову, будто ей суждено в жизни одно несчастье. И замкнулась в себе, чтобы ничто не могло изменить представление, какое она составила о собственной судьбе.

Она, конечно, не отрицала, что хочет быть счастливой, а на деле — по существу — в шестнадцать-семнадцать лет она уже перекрыла какие бы то ни было возможности перемен. В то время как я постепенно переходила в какое-то другое измерение, она лежала недвижно, заложив руки за голову, и ожидала, что все на нее свалится сверху. Мое заново обретенное спокойствие раздражало ее. Когда она видела Евангелие на моей тумбочке у кровати, то язвила: «И в чем же тебе надобно утешиться?»

Когда скончался Аугусто, она даже не пожелала прийти на его похороны. В последние годы он страдал от тяжелой формы артериосклероза, бесцельно бродил по дому, разговаривал сам с собой, как ребенок, и она не выносила его. «Что нужно этому господину?» — кричала она, едва только он, шаркая домашними туфлями, появлялся в дверях какой-нибудь комнаты.

Когда он умер, ей было шестнадцать лет, уже два года, как она перестала называть его папой. Он ушел из жизни в больнице, во второй половине дня, в ноябре. Его поместили в стационар накануне из-за острого сердечного приступа. Я сидела у него в палате, он был не в пижаме, а в простой рубашке с завязками на спине. Врачи считали, что худшее уже позади.

Медсестра принесла ужин и вышла, как вдруг он приподнялся, будто что-то увидел, неожиданно встал с кровати и направился к окну. «Руки Иларии, — произнес он, глядя перед собой потухшими глазами, — таких рук нет ни у кого в нашей семье». Сказав это, он вернулся к кровати, лег и навсегда закрыл глаза. Я посмотрела за окно. Шел сильный дождь. Я ласково погладила его по голове.

Целых семнадцать лет, ни разу ничем не выдав себя, хранил он этот секрет в своей душе.

Сейчас полдень, светит солнце, и снег тает. На лужайке перед домом там и тут проглядывает островками жухлая трава, с веток деревьев падают капли. Странно, но, когда умер Аугусто, я поняла, что смерть, смерть сама по себе несет новое, иное страдание. Внезапно открывается пустота, а пустота всегда одинакова, но именно в ней страдание и обретает множество форм. Все, что не было сказано, в пустоте смерти вдруг материализуется и растет, растет и растет. Эта пустота без дверей, без окон, без какого-либо выхода, и то, что возникает в ней, остается навсегда, нависает над твоей головой, опускается прямо на тебя, окружает, окутывает со всех сторон и смешивает с густым туманом. То, что Аугусто знал секрет рождения Иларии и ни разу никому не обмолвился об этом, вызвало у меня глубочайшее отчаяние. Теперь мне так хотелось поговорить с ним об Эрнесто, объяснить, как много тот для меня значил, хотелось поговорить с ним об Иларии и об очень многом другом, но сделать это было уже невозможно.

Теперь, наверное, ты сможешь понять слова, какие я сказала тебе в начале: мертвые гнетут нас не столько своим отсутствием, сколько тем, что мы не высказали друг другу.

Как после смерти Эрнесто, так и после кончины Аугусто я искала утешения в религии. Вскоре я познакомилась с одним немцем иезуитом, он был немного старше меня. Заметив, что я предпочитаю не присутствовать на богослужении, он после нескольких наших встреч предложил видеться где-нибудь в другом месте.