Сюзанна Тамаро - Только для голоса

Говорил я вам об этом или нет? Прежде я интересовался исключительно камнями, потому о таких делах не имел почти никакого представления. Не купи я этих двух птичек, кто знает, может, ничего и не случилось бы. Кто знает! Это все та же проблема — проблема двух идущих навстречу машин.

Как бы то ни было, мне подарили птиц, и я начал вести наблюдения. Я сидел возле них часами и записывал: в 11.30 он прыгает на правую жердочку, она смотрит на него снизу, но не двигается с места. В 11.33 она отлетает влево, но остается внизу и так далее.

Фильмы я видел по телевизору. Про любовь, когда целуются, понятно. А они нет, летали себе по клетке вверх-вниз, ели, пили, пачкали клетку желтым пометом, чирикали и больше ничего.

Но вот однажды, когда мы обедали, что-то случилось. Я услышал шум в клетке, находившейся на кухне, встал и пошел посмотреть, не любовь ли там началась. И в самом деле, они сидели рядом и стукались клювиками, словно шпагами. Я спокойно вернулся к столу, сел и взял вилку, но не успел донести ее до рта, как вдруг мама грозно сказала: «Кто тебе разрешил встать из-за стола?» Я в недоумении уставился на нее. Разве для того, чтобы подняться со стула, необходимо разрешение, какое требуется для вождения машины?

Я промолчал и продолжал есть.

Но она вдруг потребовала: «Извинись перед папой». — «Извиниться? — удивился я. — Перед кем?» — «Ты прекрасно знаешь, что это твой отец», — сказала она, и я заметил круги у нее под глазами. «Я знаю это и не знаю», — ответил я. «Ты прекрасно это знаешь», — и кивнула на мужа. Я тихо возразил: «Это неправда» — и продолжал есть.

И тут заговорил он: «Ты живешь в моем доме, и я тебя кормлю. Теперь твой отец я, проси у меня прощения».

Трудно было понять, что происходит, не правда ли? Короче, разговор в таком духе продолжался еще некоторое время, и я все более терялся. Оба говорили одно и то же, а я не знал, что отвечать. Потом вдруг он поднялся и заявил: «Ребенок не признает мой авторитет».

Я тоже, сам того не заметив, невольно поднялся со стула. Он схватил меня за руку и резко скрутил ее, да так, что я упал на колени. Он посмотрел на меня сверху и повторил: «Будешь просить прощения?» Я разглядывал его ботинки, от боли перехватило дыхание, я глотнул воздуха и произнес это самое слово — прощение.

Когда мы снова сели на свои места, он удовлетворенно улыбнулся и сказал: «Отныне будем жить по-другому!» Он говорил, а я вдруг понял, что это вовсе не я, а какой-то совсем другой человек произнес то слово.

Прежде я никогда не замечал, что я не один, что нас двое.

Дни проходили так: я отправлялся в школу, а они вместе — на работу. Я возвращался, когда они находились еще в больнице, и до ужина был предоставлен самому себе. После обеда, как мы условились, я должен был заниматься. Ходил я теперь в старший класс, и мне задавали уйму уроков, но учиться мне нисколечко не хотелось. В голове роилось столько разных идей, поэтому я уходил гулять до самого вечера. У меня, конечно, были определенные любимые места, где я бывал чаще всего. Особенно мне нравилась дорога вдоль моря.

Нередко с соседнего болота туда прилетали болотные курочки и нырки, иногда и поганки, и я часами наблюдал за ними. Смотрел, как они изящно двигаются по песку среди пластиковых пакетов, и все записывал в свою белую тетрадку. Вечером, когда мать и отчим возвращались, они убеждались, что я дома. Я включал лампу на письменном столе, ставил локти на какую-нибудь книгу и притворялся, будто читаю. Мама была ужасно довольна, когда видела полоску света под дверью, и шептала мужу: «Он все еще занимается, сидит над книгами». Он тоже был доволен, так доволен, что однажды вечером даже погладил меня по голове и сказал: «Вот человек набирается ума-разума!» Только я не был доволен. Из-за канареек, конечно. Они любили друг друга, я уже убедился в этом. Но еще не решили иметь детей. Каждое утро, прямо в пижаме, я бежал к ним, но так и не находил в клетке ничего нового. Я начал беспокоиться. У канареек нет бороды, нет грудей, понимаете? А вдруг продавец ошибся, и это две самки или, еще хуже, два молодых самца? Короче, чем дальше, тем больше я беспокоился.

Когда двое любят друг друга, рождаются дети. Об этом мне и мама сказала, всего неделю тому назад. Мама и он, конечно.

Это произошло за ужином. Обычно мы все тогда собирались за столом. Словом, мы ели, а мама потрогала свой живот, под столом потрогала и сказала: «Скоро у тебя появится братик». Так и сказала.

Я посмотрел на нее, ничего не понимая, открыв рот от удивления, и спросил: «Почему?» Она тихо произнесла: «Потому что, когда двое любят друг друга, рождаются дети».

Понимаете? Значит, мои канарейки тоже должны иметь детей. Как бы там ни было, но братик так и не родился. Однажды мама вдруг согнулась, схватившись за живот, вскрикнула, и тотчас на полу под ней образовалась лужа крови, словно кран открылся.

Они жили в согласии, несомненно. Иначе зачем бы вдруг поженились? Только он был очень ревнивый. Считал, что раз много лет назад мама жила с кем-то другим, значит, и теперь она могла развлекаться и встречаться с посторонними мужчинами. Поэтому иногда он не возвращался вечером домой. То есть возвращался, но позднее обычного. А когда приходил, мы уже были в постели, но все равно слышали, как он ужасно шумел, стучал дверьми и всем прочим, что попадало под руку. Ходил по дому злой, как волк с пустым животом. Искал, что бы поесть, словом, нас искал, будто хотел сожрать. Я делал вид, что ничего не замечаю, а как мама — не знаю.

Я повторял названия камней. Понимаете? Хотя теперь я занимался птицами, но все равно помнил все названия. Берил, арагонит, пирит, сера, кварц, родонит, флюорит, опал… и так всю ночь.

Помогало? Не помогало? Наутро мама потеряла ребенка.

В конце концов они родились. Сначала появились яйца, разумеется, а потом, спустя неделю, и птенцы — крохотные уродцы с затянутыми кожей глазами и крупными клювами. Противные или не противные, неважно, зато я теперь не сомневался, что они любили друг друга, и знал, что мои канарейки — самец и самочка. Первые дни я не отходил от клетки, записывал в своей тетради все, что происходило. Кто-то из родителей должен был находиться в гнезде; пока один брал корм из рук, другой согревал птенцов. Это были действительно очень любящие родители. Через неделю птенцы начали оперяться и стали симпатичнее. А потом они сделались очень милыми, особенно когда у них открылись глаза — черные круглые пуговки.

Я ничего не сказал им. Думаю, они даже ничего не заметили. Мы виделись только вечером за столом, и они чаще всего разговаривали о своих делах. Я волей-неволей слышал их разговоры, но старался не вникать и думал о другом. Так, например, мама говорила: «Видел? У триста двадцать первой опять было кровотечение…» И он отвечал: «Я уже трижды делал ей переливание. Теперь ничем помочь нельзя, у нее испорчены вены». Или же вспоминали о другой больной, которой волчанка разъела все лицо так, что остался один череп, обтянутый кожей. «А прежде была такая красивая девушка, — вздыхала мама, — я видела фотографию, очень красивая…» Или же говорили о вновь поступившем больном, которому раздробило ногу грузовиком, и его мать, узнав, что сын скончался, хотела покончить с собой на виду у всех. Словом, они разговаривали всегда об одном и том же, о своей работе, и я старался не слушать их, думал о том, свил ли тот дрозд в саду себе гнездо? Или о том, как же называется маленькая птичка, которую я видел, — может, красноголовый королек?