Стэн Барстоу - Любовь… любовь?

Старик поднимает кружку.

— Ну, чтоб все было хорошо.

— Поехали.

Он пьет, ставит на стол кружку и, уперев руки в колени, выпрямляется на табурете.

— Ты чего осклабился? — минуту спустя спрашивает он.

— Да так, ничего.

Но я не могу сдержать улыбки — ведь это, что ни говорите, еще одна веха в моей жизни, такая же, как мои первые длинные брюки или первая сигарета, которую я открыто закурил дома! Сегодня Старик как бы окончательно признал, что я уже совсем взрослый.

— Славное, тихое тут местечко, — говорит Старик. — Никогда никаких буянов. Ты здесь уже бывал?

Я говорю, что нет, не бывал.

— Но ведь ты же иногда выпиваешь, верно?

— Да, иной раз пропускаю кружечку.

Он кивает.

— Не вижу особой беды в том, что молодой парень выпьет иной раз кружечку, только перебирать не надо. А то ведь есть такие, которые выхлестывают по восемь-девять кружек подряд, а потом начинают хватать всех за грудки.

— Да, это совсем ни к чему.

— Конечно, ни к чему, но только немало парней именно так себя и ведут.

— Неплохое здесь пиво.

— Да, Джек хорошее пиво держит, что верно, то верно. Некоторое время мы сидим молча, потом Старик спрашивает:

— Ну, как у тебя на работе дела?

— Все в порядке.

— Тебе по-прежнему там нравится?

— Да, в общем, нравится. — Я знаю, что это не совсем так, но очень трудно объяснить Старику то, в чем я и сам еще не вполне разобрался.

— По-моему, специальность у тебя хорошая. Во всех вечерних газетах полно объявлений о том, что требуются чертежники.

— Да, мест вокруг сколько угодно.

— А что ты скажешь насчет вашей фирмы? Думаешь остаться там, когда они возьмут тебя на полную ставку?

— Ну, пока еще я не думаю никуда переходить. Вот когда мне стукнет двадцать один, там видно будет. Платят они столько, сколько установлено профсоюзом, а работа — как везде в этой области, по-моему, не хуже и не лучше. Конечно, я, наверно, мог бы устроиться на такое место и где-нибудь еще. По-моему, насчет продвижения по службе у нас в бюро не очень-то. Слишком много пронырливых башковитых ребят.

— Но ведь если ты задумаешь перейти на другое место по той же специальности, тебе придется уехать отсюда. Это ты понимаешь?

— Да, придется. Может быть, в Манчестер или в Бирмингем.

— М-да. — Старик кивает и молчит, как бы взвешивая мои слова. Потом говорит: — Что поделаешь, многим ребятам приходится отрываться от семьи и шагать самостоятельно, если они хотят чего-то добиться в жизни. И делать это надо, пока ты еще один и тебя ничто не связывает.

— Наверно.

Давно мы со Стариком так не беседовали. Если подумать, то мы вообще ни о чем не говорили — скажешь, к примеру, где лежит сапожная мазь, или попросишь передать соль, и все.

— Ты только не вообрази, будто я тебя выталкиваю из дому и всякое такое прочее, — говорит он. — Просто я хочу, чтобы ты знал, что я все понимаю, и, если ты решишь, что лучше тебе уехать, твое дело. Я не хочу, чтоб ты думал, будто кто-то здесь станет тебе мешать.

— Нет, нет, я понимаю.

— Конечно, матери твоей это не понравится. Ты для нее все еще дитя малое.

— Если бы я был на другой работе, ей уже года два назад пришлось бы от этой мысли отказаться.

— Ты имеешь в виду службу в армии?

— Да.

— А как ты считаешь, тебя еще могут призвать?

— Не думаю. Многие из нас, кто работает у Уиттейкера, подучили отсрочку. Так что не думаю, чтоб нас теперь побеспокоили. Похоже, что на нас скоро вообще поставят крест.

— Ну что ж, это неплохо.

— А знаешь, я иной раз жалею, что не был в армии.

— Потерял бы два года, только и всего. Проболтался бы зря и меньше бы знал по своей специальности.

— А я думаю, что, может, по-иному смотрел бы на многое. Понимаешь, шире был бы у меня горизонт. Я разговаривал с парнями, которые служили за границей. Так, по-моему, ничего похожего я здесь у нас не видел.

— Армия, она, конечно, заставляет парня оторваться от маменькиной юбки, — говорит Старик. — Приучает стоять на собственных ногах. А что до расширения горизонта — не знаю. По-моему, это зависит от себя. Я знал ребят в девятьсот шестнадцатом, которые как пришли в армию, ничего не видевши, так из нее и ушли. Ничему она их не научила. Разве только открыла глаза на то, что политики разжигают войны, а мы, простые смертные, воюем.

Он осушает кружку, и я протягиваю за ней руку.

— Хочешь еще?

Он смотрит на электрические часы на стене и говорит:

— Да, пожалуй.

— Я вот подумываю о том, чтобы съездить как-нибудь в субботу в Хаддерсфилд, — говорит он, когда я возвращаюсь с полными кружками. — Хочешь погулять денек?

— Я ведь занят в магазине, отец, — напоминаю ему я.

— Ах да, конечно. Я и забыл. Ну, тут уж ничего не поделаешь. А жаль: давненько мы не проводили день вместе.

И правда, давненько. Я даже не помню, когда это было. И поднимаю кружку.

— Ну, хоть сегодняшний вечер мы вместе.

Старик подмигивает.

— Правильно, дружок. Только не будем слишком задерживаться, а то мать начнет беспокоиться, куда это мы девались.

Тут я замечаю коренастого человечка, который берет кружку пива у стойки и смотрит на Старика. Потом, держа в руке кружку, приближается к нам и хлопает Старика по плечу.

— Как дела, Артур? Как поживаешь, друг?

Наш Старик поднимает голову.

— Никак это Герберт! Э-э, давненько не видал тебя, друг. Присаживайся, присаживайся.

Человечек придвигает табурет и садится. Одет он очень прилично — серое твидовое пальто, зеленая фетровая шляпа, но, даже будь у него лицо не синеватого цвета, я сразу угадал бы его профессию.

— Ты ведь не знаком с моим сыном, Герберт? — спрашивает Старик. — Это мой старший. Другой еще в школу ходит, а этот — Вик — работает чертежником у Уиттейкера. — В голосе Старика звучит нотка гордости, и это удивляет меня, потому что мне никогда и в голову не приходило, что он может гордиться мной. Кристиной и Джимом — другое дело, но мной — никогда.

— Ей-богу? — говорит человечек. — Чертежником? Это получше, чем торчать в забое, а?

— Совершенно верно, — говорю я.

— Я всегда говорил, что моим сыновьям не придется спускаться в шахту, как мне, — заявляет Старик.

— Для молодежи сейчас золотое время, Артур, — говорит человечек. — Не то, что в дни нашей молодости. Тогда и выбора другого не было: либо иди в забой, либо на завод. И отцы наши только рады были послать нас под землю, чтобы мы принесли хоть немного деньжат. А мой парень, знаешь, работает сейчас в угольном управлении. И всегда ворчит, что меньше меня получает. Я говорю ему, что он сам не знает, под какой счастливой звездой родился. Да чтоб работать с девяти утра и видеть дневной свет в окошке, за это хватило бы и трех монет в неделю. На моем месте он бы через шесть дней окачурился. А то и меньше.