Стэн Барстоу - Любовь… любовь?

Он приканчивает вторую кружку пива и отодвигает ее в сторону. Я успел высосать только полкружки, и он бросает взгляд на мою вторую, еще не початую.

— Будешь пить?

— Нет. Пей, пожалуйста. — Я пододвигаю кружку к нему.

— Я сейчас раздобуду тебе другую, мне только хочется немного посидеть. — Он делает глоток и облизывает губы. — И еще мне претит этот пижонский подход ко всему. Непременно, видите ли, нужно либо отращивать длинные волосы и делать маникюр, либо, наоборот, щеголять грязными ногтями в знак полного пренебрежения к таким мелочам, как чистоплотность. Верно, все эти великие мужи ворочаются в могилах, когда такие вот типы начинают к ним примазываться.

Я, признаться, слушаю его разинув рот. Гляжу на его руку, когда он снова подымает кружку с пивом. Широкая, короткопалая, волосатая. Вид у Конроя не шибко интеллигентный. Это точно. Лицо у него квадратное, с низким лбом и глубоко посаженными глазами. Но я знаю, что по части механики голова у него работает что надо. И чертежи у него — первый сорт, тут его у нас никто не переплюнет. И при этом он шумный, грубый и сквернослов. Но сегодня что-то новое открылось мне в нем. Вот вам, пожалуйста, Конрой, который, оказывается, всерьез, по большому счету разбирается в музыке и в книгах — в хорошей музыке и в хороших книгах, — словом в таких вещах, которыми, как мне казалось, интересуются только жуткие пижоны, вроде Роули, да почтенные старикашки, вроде мистера ван Гуйтена. Согласитесь сами, что все это как-то не вяжется с пристрастием к пиву и похабным анекдотам. Для меня, по крайней мере до настоящей минуты, никак это не сочеталось. Короче говоря, Конрой, оказывается, интеллектуал!

— Черт бы тебя подрал, Конрой, — говорю я. — Никогда не слыхал от тебя такого.

— Правильно, — говорит он. — Конечно, ты не слыхал. Потому что ты меня всегда видел трезвым, а сегодня я бухой. Не в дугу еще, но хватает. Одни при этом лезут в драку, другие — на каждую бабу, какая только попадется им на глаза, третьи валяются под забором… а я начинаю трепаться… просто трепаться… и чем дальше, тем хуже…

Он допивает пиво и вроде как с сожалением смотрит на пустую кружку. А затем отливает уже такую пулю, что только держись.

— Я когда-нибудь рассказывал тебе о моей супружнице, Браун?

Я молчу остолбенело, и он не настолько окосел, чтобы этого не заметить.

— Мне бы не следовало выносить сор из избы, болтать об этом, — говорит он.

— Я даже не знал, что ты женат.

— Я уже не женат, — говорит он. — И для всех других никогда и не был женат. А если ты станешь трепать языком, мой юный Браун, я тебе шею сверну.

— Нет, я никому не скажу, — говорю я. — Можешь не беспокоиться.

— Ну, конечно, ты же неплохой малый, мой юный Браун. — Он оборачивается к стойке — хочет, видимо, опять отправиться за пивом. Потом резко отодвигает стул, встает. — Надо пойти потолковать с одним старым дружком, — заявляет он и пропадает в толпе.

Остановившись в дверях бального зала, я вижу невдалеке Ингрид — она стоит одна. На ней ярко-желтое платье с большими синими цветами по подолу и золотые бальные туфельки. Выглядит она классно, и мне становится жаль, что я больше в нее не влюблен. Наблюдаю за ней минуты две, а затем меня словно что-то толкает подойти к ней и пригласить ее на танец. Она на секунду вскидывает на меня глаза и тотчас опускает их. Мы танцуем минут десять, но она не глядит на меня. И почти ничего не говорит, и я тоже.

Оркестр играет вальс-бостон, огни притушены. Чувствую, что мне приятна ее близость, и ловлю себя на том, что сердце у меня колотится как бешеное и дышу я так, точно бежал в гору. Так же бывает, когда в каком-нибудь журнале попадутся на глаза фотографии обнаженных женщин. Моя правая рука лежит у нее на спине, как раз в том месте, где застегнут бюстгальтер, и я продвигаю руку подальше, чтобы покрепче прижать ее к себе. Но она по-прежнему не смотрит на меня и ничего не говорит. Держит себя так, словно я для нее все равно что любой другой парень, с которым она может пойти потанцевать, а я не понимаю, что это со мной такое, просто не знаю, что и думать. Все время твердил себе: не люблю ее больше, не люблю, а теперь опять чувствую, что хочу ее. Но только по-другому, не так, как прежде. Раньше я бы отдал все на свете, чтобы просто быть с ней вот так, как сейчас, а теперь она возбуждает меня, как все эти голые из журналов. Получается, будто я и не ее вовсе хочу… Не знаю, как вам это объяснить.

То ли из-за этого самого, то ли потому, что мне хочется сделать ей приятное, но я начинаю раздумывать, не предложить ли проводить ее домой. В конце-то концов мы ведь почти условились пойти на вечер вместе, а получилось так, что она пришла одна. Но когда танец кончается, я все-таки решаю подождать. Если к концу вечера увижу, что она по-прежнему одна, тогда еще не поздно будет предложить ей свои услуги. В общем, я еще сам не знаю. Не могу разобраться в своих чувствах. Сейчас я гляжу на нее и уже как будто жалею, что порвал с ней.

Бар закрывается, вскоре часы на колокольне бьют полночь. Веселье идет на убыль, и, как только кое-кто начинает забирать из гардероба свои пальто, торопясь одеться, пока не образовалось толкучки, все как-то сразу сникает. Когда я выхожу из гардеробной, меня встречает шотландская песня, а потом оркестр начинает играть гимн.

Ко мне подходит Джимми.

— Как ты будешь добираться домой?

— На своих двоих. У моего шофера сегодня выходной.

— Миллер приехал на машине. Он обещал подвезти меня с Паулиной и велел посмотреть, не надо ли прихватить кого-нибудь еще. Можешь поехать с нами.

Посматриваю по сторонам, ищу глазами Ингрид, но в конце концов не так уж она мне позарез нужна, и я иду за Джимми. Мы направляемся в вестибюль, а там эта самая Паулина Лоуренс, рыжая девчонка из машинописного бюро — Джимми, кажется, немало преуспел у нее за сегодняшний вечер, — стоит рядом с мистером и миссис Миллер.

— А, Вик, — говорит мистер Миллер. — Вы поедете с нами? Отлично… Вы не знакомы с моей женой? Это, дорогая, Вик Браун, один из наших молодых, подающих надежды сотрудников.

Я говорю «здрасьте» миссис Миллер — немного расплывшейся особе довольно простоватой с виду, — и мы все направляемся к автомобильной стоянке. Машина Миллера — желтовато-коричневый громоздкий «ланчестер» довоенного образца; должно быть, Миллер подцепил ее где-нибудь по дешевке. Он как раз из тех типов, которые всегда ездят на трофейных колымагах, потому что они, дескать, некапризны и не бросаются в глаза. Я устраиваюсь на заднем сиденье рядом с Джимми и Паулиной. Джимми, по-видимому, чувствует себя как рыба в воде, он с ходу обнимает Паулину, а она прижимается к нему так, словно это уже вошло у нее в привычку. Миллер вытирает тряпкой ветровое стекло и усаживается за баранку рядом со своей супругой.