Валентина Дорошенко - Зацветали яблони

Но он не звонил. Несколько раз поднимала трубку: может, телефон не работает? Телефон работал.

Нарядили елку, поужинали, а звонка все не было. "Ложись спать, — сказала своему Михеичу, — уже поздно".

"Не-а, — заявил он, растирая кулаками глаза. — Я подожду. Я скажу папочке, что самый первый загадку отгадал". — "Ложись-ложись, — взяла сына на руки и пошла к кровати. — Папочка позвонит завтра".

Я тоже ложусь. Но мне почему-то не спится. И снова смотрю на чужие окна. Как они уютно и радостно светятся! А потом гаснут — быстро, дружно, одно за другим. А потом снова загораются. И снова загадываю на крайнее справа. А когда оно вспыхивает, бегу в ванную, мою голову, накручиваю бигуди. "Сегодня обязательно позвонит", — говорю себе и отправляюсь в кухню. Тру, чищу кафель, убираю, давлю соки. Потом бужу Михеича. Потом… И так каждый день.

Это — из-за той, другой. Мишка бы непременно позвонил, понимает ведь, что праздник, что ждем. И сына он любит — сам ему эту ласковую кличку придумал — Михеич. Чуть не каждый месяц подарки ему шлет: то грузовик, то трактор с дистанционным управлением, то луноход. А уж самолетов — и Яки, и "аннушки" — вся комната ими уставлена. "Сын у меня тоже летчиком будет", — говорил, подбрасывая годовалого сына под потолок. "Ой, уронишь!" — обмирала я. "Ничего, пусть привыкает! К высоте и к скорости. Скоро сам летать будет — не успеем оглянуться". А как только Михеич пошел, он стал брать его на аэродром, показывать самолеты. "Это, сынок, Ил. Мощная машина. Видишь, сколько двигателей? А это Ту. Повтори-ка: Ту". И Мишка, которому только-только полтора исполнилось, с восторгом тянул: "Ту-у-у"… А чуть позже окрестил их "тутушки". Букву "ш" произносил, вытягивая до невозможности губы и выкатывая глаза. Громко — видно, старался передать шум взлетающего самолета. А муж складывал ладони трубочкой и, приложив к губам, начинал подыгрывать сыну. "Да тише вы! А то вместе с вашим самолетом и дом в воздух взлетит!" — притворно сердилась я.

Нет, Михаил Первый был отличным отцом. И мужем — тоже. Вот только не смог устоять против Сонечки-диспетчера, характера не хватило. Так уж получилось…

…В тот вечер я пришла за сыном одна. Позднее, чем обычно. В садике — темно и никого, кроме ночной нянечки и Мишки-Михеича. Стоит, прислонившись к замороженному стеклу, ждет родителей. "Никак не могу от окна оторвать", — пожаловалась нянечка. "А где папа?" — спросил Михеич. Знал, что сегодня мы должны прийти вдвоем. "Папа… папа ушел". — "В рейс?" — догадался трехлетний ребенок. "Да, в рейс"…

Мы медленно шли по притихшим, белым от мороза улицам. Михеич болтал без умолку. "Ма, отчего снег белый?" — "Так уж получилось, сынок". — "Ма, а ты завтра пойдешь с нами на аэродром?" — "Да, так уж получилось. Он и сам не рад"… — "Ма, ты чего, ма-а?" Я вдруг обнаружила, что стою посреди дороги, а Мишка дергает меня за рукав и недоуменно смотрит снизу вверх: "Ты чего, ма?" — "Ничего сынок. Просто… у меня голова болит". — "А на сколько километров она у тебя болит?" — "На много, сынок". — "На очень-очень? До самого-самого неба?"

Дома, уложив Михеича, я сгребла в кучу разбросанные по комнате вещи Михаила-отца: тапки, книги, майку, пижамные штаны, бинокль — все, что попадалось под руку, сложила в коробку из-под пылесоса и понесла вниз, в стоящий против подъезда контейнер. Но на последней ступеньке вдруг остановилась.

Вынула из коробки бинокль: он-то тут при чем? Бинокль этот — двенадцатикратный, Михеич без него и дня не проживет. Они с отцом часто в него на звезды смотрели. "Пап, а почему звезды не падают?" — интересовался сын, отчаянно прижимая тяжелый бинокль к глазам — чтобы не дрожал. "Почему не падают? Падают! Во-он, смотри, летит одна". — "А зачем она летит?" — "За песнями". — "За какими?" — "За хорошими"… И так до бесконечности.

А когда Михеич совсем уже доставал отца, тот отвечал на все его "зачем" да "почему" своей любимой песенкой: "Потому, потому, что мы пилоты…"

Под биноклем — толстая книга в потертой обертке. Муж читал все подряд. "Плохих книг нет, из каждой что-то узнаешь, — считал он. — И все писатели — очень хорошие люди! Ну просто не могут быть плохими. Не имеют права". На верхнем углу обложки — карандашный рисунок козьей головы. Он сделал его в троллейбусе: мы втроем возвращались домой с аэродрома. Муж, как всегда, уткнулся в книгу. Михеич вовсю зевал, тер глаза — днем он не спал, — начал хныкать. "Спи, сынок", — сказала, укладывая его на коленях. "А ты мне спой песенку", — попросил Михеич. "Баю, баюшки, баю-у-у, — затянула вполголоса, тихонько его покачивая, — Мише песенку спою-у-у". Дремавший на заднем сиденье пьяненький мужичок вдруг проснулся и стал подпевать: "У-у-у". — "Ма, кто это мычит?" — сонно спросил Михеич. "Коровка, — ответила ему, — спи". — "А она нас не зарогает?" — "Не забодает", — поправила я. Муж закрыл книгу и вступился за сына: "У ребенка более точное представление о словообразовании, чем у взрослого". И нарисовал на уголке обложки "идет коза рогатая"…

А теперь все это — в помойку?

Повернулась и понесла коробку назад.

…Горячий ветер рванул с молодецкой силой, и с тополей густо полетели белые хлопья. Настоящая вьюга!

Да, летом хорошо. Сейчас нет таких изнурительных, долгих ночей. Нет бесконечно светящихся окон и чьих-то смутных теней на занавесках.

Есть яркое солнце, безалаберный воробьиный щебет и тополиный пух.

А еще есть свежая редиска, зеленый лук и первая клубника на нашем рынке. Дорого, правда. Но двести грамм для Мишки — уж как-нибудь. Даже триста.

— Ладно, давайте полкило, — разрешила уговорить себя шустрой пожилой украинке с быстрыми глазами и быстрыми руками, которая все приговаривала: "Та це ж первенькая. Та на увсем рынке такой не знайдешь — бачишь, яка гарнесенька?"

— Кладите, кладите, — поощряла ее, — пусть не дрогнет рука…

А запах-то какой! Вот Михеич обрадуется. Скорее домой, чтобы сделать ему сюрприз к завтраку. Надо еще картошки купить. И лука. Теперь, кажется, все. Нет, не все: про молоко забыла. Надо бы вернуться, но сумка тяжелая, так не хочется…

А тут еще Бабка Федя задержала. Подскочила откуда-то сбоку — я и не заметила, — и сует под нос анализ. "Посмотри, деточка, мне мочу давеча сделали. Все нормально али сдвиги есть?" — "Все нормально, бабуся, — успокоила ее, пробежав глазами анализ. — Без сдвигов". — "Ну спасибо, дочка. Дай бог тебе здоровья. Поклон твоим Михасикам", — повернулась и засеменила вдоль прилавков: шустрая, подвижная — нисколько за эти три года не изменилась. "Надо не забыть передать поклон от нее. Когда он позвонит", — подумала, выходя на улицу.

На рыночной площади — длиннющая очередь на маршрутку. Ладно, пойду пешком — всего две остановки.

— Помочь? — услышала вдруг сзади. Кто-то подхватил мою авоську с картошкой и луком. Оглянулась — Никита Петрович, из соседнего подъезда. Никита, короче говоря. Они вместе с Михаилом учились в академии. Никиту оставили потом в Москве, а Мишку направили в Хабаровский военный округ. "Скажи, Никита, его действительно туда направили или он сам попросился? Из-за этой… Сонечки?" — выпытывала я у него в тот год. Но Никитка только плечами пожимал — как же, законы дружбы!