Валентина Дорошенко - Зацветали яблони

А потом — привал. Всегда в одном и том же месте: на небольшой поляне с молодыми пышными елками по краю. Три пенька от спиленных берез, на которые мы рассаживаемся, на разную высоту поднимаются над снегом. Один повыше и потолще, другой пониже и потоньше, а третий совсем малютка. «Вот тот, самый большой — папа, этот — мама, а этот — их дочь», — объясняет мне, и я уточняю: «Значит — я, ты и папка. Да?» — «Да, Юлька, совершенно точно: святая троица». — Отец подхватывает меня с пенька и подбрасывает вверх. «Осторожно, лыжи! — кричит мать. — Покалечишь ребенка!» Но отец ловит меня и держит на вытянутых руках. Я вижу запрокинутое вверх лицо, глаза, черные, как его куртка, и такие же черные волосы.

Болтаю ногами, и лыжи в конце концов слетают. Вместе с валенками. Отец сует мои ноги в голубых вязаных носках в карманы своей куртки. И вдруг резко откидывает тело назад, почти горизонтально. «Держись! — командует. — Вираж! Два трамплина и два поворота!» — и отпускает руки. Немедленно хватаю его за уши и, вцепившись в них, как в руль, чувствую себя на его крепкой груди, словно на сиденье «Явы», готовой понестись в бешеный кросс. Быстрее, еще быстрее! «У-у-у, — изображаю гул мотора. — Больше скорость — меньше ям!» — ору в отупелом восторге, а отец хохочет: «Молодец, дочка! Верно! Из тебя выйдет отличный гонщик!»

«Сумасшедшие! Что отец, что дочь!» — ворчит мать, а на лице улыбка.

Потом отец выпрямляется, вынимает мои ноги из карманов, сует их в валенки: «Все! Финиш! Приз газеты „Лесной гудок“ вручается Славиной Юлии Игоревне»… — «Еще! Еще!» — требую у родителя, зная, что мне невозможно отказать.

Пьем горячий чай из термоса и едим бутерброды. А когда оставляем поляну, на ней, рядом со «святой троицей», остается надпись, сделанная лыжными палками на снегу: «Игорь+Ира=Юлька-капризулька».

…И та же роща пять лет спустя. Мы с матерью идем проселочной дорогой, а вокруг нас березы с бело-розовой корой. Их стволы, высвеченные весенним солнцем, слепят глаза. Земля, покрытая прелыми листьями, мягко продавливается под ногами. Вдруг мать замирает, крепко сжимает мне руку: «Видишь?» Между белых стволов мелькает что-то рыжее. Лиса! Прочерчивает огненный след и скрывается в чаще. Словно факелом за березами провели. Срываюсь с места, бросаюсь следом. Зря, конечно, любая пятиклассница на моем месте поняла бы: все равно не догнать.

В руках матери лист бумаги. На нем точки: деревья. Те, которые надо вырубать. И разные линии, показывающие, где пройдут коммуникации.

«Ма, неужели роща скоро исчезнет? И ее уже никогда-никогда не будет? А куда же пойдет лиса?» — дергаю ее за рукав, «Нет, дочка, не исчезнет. Мы боремся. Думаю, отстоим!» — обещает мать. Я запрыгала, захлопала в ладоши. Верила: раз мать сказала, значит, так оно и будет.

Обманула. Не отстояла.

Почему? Не те слова говорила? Мне казалось, будь я на ее месте, я бы доказала. Я бы пошла к самому главному начальнику, взяла его за руку и повела в эту рощу. И, потрясенный невероятной красотой, он долго стоял бы, сняв дорогую ондатровую шапку, со слезами на глазах. И он отменил бы все свои варварские приказы…

Но мать не смогла. «Эх, ты!..» — сказала я ей.

— Проект был уже утвержден, — повторила она. — Все непросто, дочка. Вот вырастешь — поймешь…

— Не хочу понимать! Не желаю!

— Люди получили жилье. Тысячи квартир. При таком огромном строительстве нужно чем-то жертвовать.

— Нужно? Кому? Ты же сама говорила, что это не строительство, а расселение. Говорила или нет? — Я видела микрорайон, который строится на том месте. Скучные, худосочные многоэтажки с крохотными заморышами-балкончиками. — Строители!

— Роща все равно бы погибла, лес не выдерживает соседства с жильем. Видишь тот засохший дуб против дома? А ведь его оберегали, обходили во время стройки.

— Да, не выдержал. Даже дуб…

— Ой, горит!.. — Мать бросилась в кухню, откуда валили, обгоняя друг друга, клубы удушливого смрада. — Надо же, вся картошка сгорела! — пожаловалась беспечно и весело. Похоже, она безумно обрадовалась возможности убежать на кухню. Ну нет, от меня так просто не отделаешься!

— Ма, дай мне трешник! — кричу в сизый дым.

— Для чего тебе столько? — ахает мать, появляясь в дверях. В руке у нее большой кухонный нож, на глазах слезы. Лук, наверно, резала.

— Для самоутверждения. Ребенок должен иметь карманные деньги. Чтобы не быть в стороне.

— В стороне от чего? — Тыльной стороной ладони она размазывает по щекам слезы. И часто-часто моргает. Только и может — слезы размазывать. Где ее характер? Вот и отца проморгала. И нож в ее руке как ружье у зайца. Абзац!

— Прессу читать надо! Там все черным по белому написано: в современном товарообменном обществе, где все продается и покупается, ребенок тоже должен покупать. Чтобы у него не развился комплекс неполноценности… Можешь не три, можешь больше…

— Больше не могу. Откуда? — заволновалась всерьез.

А что ты вообще можешь? Обидеться на меня как следует и то не можешь…

Мать лезет в шкаф, долго роется там, наконец вынимает аккуратно расправленную зеленую бумажку.

— Вот, — говорит торжественно и протягивает ее с таким видом, будто бриллиантами одаривает. Повернулась и пошла прочь. Не желая ни спорить, ни доказывать… Нет уж, голубушка, так дело не пойдет… Подумаешь, трешник дала, и что, я должна низко кланяться?

И вот тут-то в приоткрытую дверь в ванную я увидела ее, мою замечательную голубую шапку из пушистого мохера. Замечательным в ней было то, что она абсолютно мокрая. Шапка мирно висела на веревке, приколотая двумя пластмассовыми прищепками, и не подозревала о том, как кстати попалась мне на глаза.

Я сорвала ее с прищепок и понеслась в кухню.

— Ты ее намочила?

— Не намочила, а постирала. Сколько ж можно в грязной ходить?

— А кто тебя просил? В чем мне теперь прикажешь на секцию идти? В чем?

— У тебя есть меховая.

— Я ее не терплю, ты это знаешь.

— Ну давай, я ее быстренько над газом посушу, — засуетилась мать, снимая с горелок кастрюли. — Она моментально высохнет!

— Не высохнет. Не ври! Все вы заврались.

— У тебя же еще полтора часа.

— Мне сегодня раньше.

— Надень мою. Она теплая, тебе идет…

— Нет, я надену эту! И только эту! — И натянула мокрую шапку на голову.

— Юлька, ты с ума сошла! Мороз пятнадцать градусов, а ты…

Ага, струсила! Испугалась. Я схватила свою спортивную сумку «Адидас», сдернула с вешалки куртку и — привет! Бегом по лестнице, и бегом по улице. Едва успела спрятаться в соседнюю подворотню, как из подъезда выскочила мать — пальто нараспашку, шапка в руке. Метнулась налево, направо. Потом бросилась к автобусной остановке. Проснулась наконец! Ничего, пусть поищет! Пусть хоть о чем-то всерьез подумает.