Валери Уиндзор - Лгунья

- А-а, - сказала я. - Понятно.

Tante Матильда постукала себя по верхней губе и сказала:

- Франсуаза, у тебя что-то прилипло. Кусочек салата.

Франсуаза вспыхнула и вытерла рот салфеткой.

- Так-то лучше, - сказала Tante Матильда.

- Ты хорошо знакома с Америкой? - спросила Селеста.

- Никогда там не бывала, - ляпнула я.

Непростительная ошибка.

Глаза её расширились от удивления.

- Никогда не бывала? А я думала...

Я готова была себя укусить. Коммерсанты летают в Штаты чаще, чем я захожу в продуктовый магазин.

- М-м, ну да, страна как страна, ничего особенного, да, - быстро проговорила я. - Нью Йорк и... гм... - Что там еще-то? - Лос-Анджелес. Но кроме этого...

- Я когда-то жила в Нью-Йорке, - сказала она. - У нас была квартира на Верхней Сорок Четвертой. Знаешь это место?

- Смутно, - сказала я. Хоть бы кто-нибудь сменил тему.

- Знаешь магазинчик на углу Сорок Четвертой и...?

- Я помогу, - сказала я Франсуазе, собиравшей тарелки, но дядя Ксавьер поймал меня за руку и потянул вниз.

- Сидеть, - приказал он мне, как собачонке. Я села. Он одарил меня лучезарной улыбкой. - Ты в отпуске, - сказал он. - Пусть этим займется Франсуаза, - он сжал мне руку. - Ты не работаешь. Ты отдыхаешь. А мы проследим.

Селеста разглагольствовала о том, до чего вкусны мясные закуски в этом Нью-йоркском магазинчике, который я должна была знать. Я обрадовалась, когда Франсуаза вернулась с блюдом ароматной свинины. Мне она передала блюдо первой.

- Ну а ты что же? - спросила я, кладя себе кусок.

- Я? - На её нижней губе было два маленьких пятнышка там, где зубы то и дело покусывали кожу.

- Чем ты занимаешься?

- Ничем, - она нервно поправила очки. - Ну, готовлю. Провожу экскурсии. Хочешь, завтра покажу тебе все? Ты, наверное, забыла.

- Она все забыла, - сказал дядя Ксавьер. - Напрочь. Голова как решето. - Он засмеялся и наполнил мой бокал. Моя память стала для него предметом постоянных шуток. Если бы она внезапно пробудилась, - чего, разумеется, не случится, так что он может быть спокоен, - думаю, его ждало бы разочарование.

- Как это "ничего"? - сказала Селеста. - Весь день, без передышки одно и то же, скука смертная. - Кривляясь, она пробубнила: "Remarquez aussi des meubles Renaissance...68"

- Нет, я имела в виду - по сравнению с Мари-Кристин, - сказала Франсуаза. - Ничего похожего на её работу.

- Да, но Мари-Кристин всегда была умницей, - сказал дядя Ксавьер. Вечно пропадала с книжкой.

- Вечно попадала в неприятности, - сказала Tante Матильда. Дядя Ксавьер издал протестующий звук. Она не обратила на него внимания. - Оно и понятно, в Англии дети растут без присмотра, как сорная трава.

- В Америке ещё хуже, - сказала Селеста, с неприязнью взглянув на собственных детей, хотя во время обеда их было почти не слышно. - В Англии их просто игнорируют, в Америке же балуют донельзя. - Я подумала, что если говорить об игнорировании детей, то она с этим отлично справляется. Она курила, пока Франсуаза резала Зое мясо.

- Конечно, Херве всегда был умнее нас, - сказал дядя Ксавьер. - Ты унаследовала его мозги, Мари-Кристин. А я был тупицей. Тупым фермерским мальчишкой. - Он постучал себя по седеющей голове. - Пусто, - сказал он и рассмеялся.

Это была интересная и полезная информация - выходит, отца Крис звали Херве.

- Еще фасоли, Мари-Кристин? - спросила Франсуаза.

- Крис, - сказала я. Для меня произнести "Мари-Кристин" - все равно что пытаться говорить с набитым ртом. - Зовите меня Крис.

- Только не здесь, - сказала Tante Матильда. - Здесь ты Мари-Кристин. - Не допуская возражений, она повернулась к Селесте, и они заговорили по-французски, для меня слишком быстро и сложно - речь шла о каких-то брошюрах, которые Франсуаза забрала из типографии. Я почувствовала усталость. И перестала вслушиваться.

Мы пили кофе на кухне, детей отправили спать. За окнами незаметно стемнело. Разговор о брошюрах давно исчерпал себя. Повисла неуютная тишина. Селеста время от времени деликатно зевала и курила, гася сигареты с испачканным помадой фильтром задолго до того, как они кончались. Франсуаза беспокойно мяла кусок хлеба и застенчиво мне улыбалась. Tante Матильда мелкими глотками отпивала кофе из маленькой чашки, которую держала в ладони, сложенной ковшиком. Дядя Ксавьер периодически дотрагивался до моей руки, словно желая удостовериться, что я и в самом деле физически существую, - собственно, только этим я и могла похвастаться - физическим существованием. Тоненький голосок у меня в голове - далекий-далекий, на грани слышимости - шептал: "Ты обязана сказать им. Они имеют право знать, что Мари-Кристин мертва". Но голос более близкий, утешительный, согретый вином, мудрый голос говорил: "Не будь дурой. К чему без надобности травмировать людей?" - и я послушалась этого голоса, потому что он казался более благоразумным, чем тот, другой. Достаточно взглянуть на дядю Ксавьера, чтобы увидеть, как ему радостно, оттого что рядом сидит его племянница; а племянница из меня получилась довольно сносная: я видела, что нравлюсь ему. Настоящая, может, и вполовину бы так ему не понравилась. Я посмотрела на него с нежностью.

- Ты устала, - сказал он, окинув меня пристальным взглядом.

- Да, - сказала я. Меня охватывало какое-то глупое счастье, когда он посвящал меня в эти милые интимные подробности моей жизни.

Я лежала в темноте на кровати. Оба окна были распахнуты. Небо ломилось от звезд, мириады светил мягко мерцали сквозь легкую дымку. Мое длинное, бледное тело вытянулось на покрывале. Я слишком вымоталась, чтобы уснуть. В голове гудело. Чтобы заглушить это гул, я проглотила две обезболивающие таблетки из тех, что дал мне с собой доктор Вердокс, но они не помогли. Я не могла оторваться от фотографии Тони, которую вырезала из газеты Сан, где он стоял с опущенными плечами и закрывал руками лицо - осиротевший, горюющий муж. Горевал ли он по-настоящему? Он часто повторял, что без меня пропал бы, но я принимала это за ненавязчивый шантаж, нечто вроде предупреждения. Иногда я спрашивала, любит ли он меня.

- Ты меня любишь? - спрашивала я. Меня интересовало, что именно, кроме привычки с его стороны и страха с моей, удерживает нас вместе в этом доме на две семьи на Бирчвуд-роуд.

- Ну, конечно, люблю, - отвечал он.

Мне было необходимо постоянное подтверждение. Если он и в самом деле любит меня, рассуждала я, тогда это объясняет, что я здесь делаю. Вероятно, это было достаточным оправданием, так как означало, что на мне лежит огромная ответственность, а следовательно, я должна остаться с ним и продолжать пылесосить ковры и готовить пищу. Так что его ответ служил мне чем-то вроде булавки, которая пригвоздит меня к месту. И за это я была очень ему благодарна. Мне приходилось так часто задавать ему этот вопрос, что иногда он терял терпение. Оно и понятно.