Валери Уиндзор - Лгунья

- Девятнадцать, - сказала Tante Матильда. - Слишком молодая. Совсем ребенок.

- Мне было девятнадцать, когда я вышла замуж, - сказала Селеста, защищая мою мать.

- Ты - другое дело, - сказала Tante Матильда.

А затем следовал мой первый снимок: ребенок на руках женщины с пышными волосами. Женщина улыбалась, но натянуто: губы её немного кривились, как будто она испытывала боль. Затем пошли фотографии "Мари-Кристин 2 ans74" (толстый карапуз, глупо улыбающийся в камеру и протягивающий к ней руки); "Мари-Кристин 3 ans" (ноги подлиннее, светлые кудряшки и непослушное выражение лица); "Мари-Кристин 5 ans" (волосы прямее, неопределенного цвета, переднего зуба не хватает); "Мари-Кристин 7 ans" (широкая щербатая улыбка, шорты, поцарапанные коленки); "Мари-Кристин 8 ans" (волосы длиннее и темнее, почти того же цвета, что и теперь, улыбка почему-то смущенная, руки за спиной). Последнее лето во Франции.

- Какой я была страшненькой, - сказала я, приходя в опасное возбуждение. - Только поглядите, - я требовала, чтобы они убедились, что это была совсем не я.

Дядя Ксавьер попытался перевернуть страницу, но я не позволила. Здесь была ещё одна фотография, которую я хотела рассмотреть. В ней было еле уловимое сходство с "Dejeuner sur l'Herbe75". На переднем плане, на коврике перед открытой корзинкой сидела Tante Матильда, как две капли воды похожая на себя нынешнюю. Рядом сидела ещё одна женщина с печальным, землистого цвета, лицом, с красивыми глазами, глядящими прямо в камеру.

- Кто это? - спросила я.

- Моя жена, - сказал дядя Ксавьер. - Твоя тетя Женевьева. Помнишь ее?

- Нет, - ответила я.

- Она долго болела.

- Рак, - сказала Tante Матильда. - Умерла три года назад.

Две толстенькие девчушки в одинаковых платьях с бантами в волосах сидели рядом с ней, с вытянутыми прямо перед собой ногами и скучными лицами.

- Селеста с Франсуазой? - спросила я Tante Матильду.

Она кивнула.

Перед ними в траве лежал на животе молодой человек, юноша. Рядом валялась его смятая рубашка. Верхом на нем восседала девочка, которую я теперь называла местоимением "я". А на заднем плане, не подозревая, что фотограф делает снимок, - никто кроме печальной жены дяди Ксавьера не обращал на это внимания, - сидел дядя Ксавьер с моей матерью. Все его внимание было сосредоточено на ней, словно она говорила ему что-то столь личное, столь интимное, что он боялся пропустить хотя бы слово. Она сидела, обняв колени, голова наклонена к плечу, волосы (пышная завивка опала) мягкими, светлыми кольцами падали на глаза.

Я подняла на него удивленный взгляд. Он встретился со мной глазами и быстро перевернул страницу.

- Ой, посмотри, - поспешно сказал он. - Снова Херве.

Херве и Ксавьер стояли около низкой спортивной машины. Рука Херве лежала на багажнике, как будто он похлопывал по нему.

Tante Матильда подошла и встала рядом со мной. Она надела очки.

- Это фото было сделано за пару недель до автокатастрофы, - сказала они.

Какой катастрофы?

На следующей странице я углядела фотографию молодого дяди Ксавьера. С бородой, в белой футболке, открывающей шею, он небрежно держал сигарету. Внизу подпись: "Гастон - каникулы 1967".

- Дядя Гастон, - сказала я, словно узнав его.

- Еще кадет, - сказала Tante Матильда. - Он всегда хотел стать моряком. С малых лет.

- Ой, я тоже, - сказала я. - Именно этого я и хотела.

Селеста, которая, зевая, потягивала вино, удивленно подняла бровь. Франсуаза приоткрыла рот, нитка слюны тянулась от верхних зубов к нижней губе. Дядя Ксавьер рассмеялся.

- Стать моряком? - переспросила Tante Матильда таким тоном, будто я призналась на людях, что мои жизненные амбиции не шли дальше карьеры уличной проститутки - "четыре позы за один час".

- Видишь, - сказал дядя Ксавьер. - Это семейное. - Но три женщины смотрели на меня как на человека, отпустившего непристойную и безвкусную шутку.

Позже, когда все потянулись спать, Tante Матильда проводила меня наверх.

- У тебя есть все необходимое? - спросила она.

- Да, благодарю. Все.

Она немного помедлила около моей двери.

- Спокойной ночи, - сказала я.

Она была самым совершенным и безупречным человеком: все в ней было на месте, ни складочки, ни выбившейся пряди волос, ни лишнего движения. Место, занимаемое ею в пространстве, напоминала маленькую квадратную крепость. Ни на дюйм она не выходила за пределы этой крепости. То, что она называла словом "я", содержалось в строжайших рамках.

- Ты, конечно, понимаешь, - сказала она, - что твой дядя Ксавьер испытывал... - она пожала плечами, подбирая подходящее слово, - ... как бы это выразиться?.. сентиментальную привязанность к твоей матери.

- Да, - сказала я. - Это я поняла.

- Но не более того, - твердо сказала она, словно ожидая, что я стану ей перечить. - Ничего другого. Une amitie sentimentale. Только и всего.

- Да, - сказала я. Последовала длинная пауза. Считая разговор законченным, я снова сказала "спокойной ночи".

- Во всяком случае, с его стороны, - продолжала она. - С её же... она снова пожала плечами. - Он хороший человек, мой брат, но не слишком умный. Его всегда тянуло к красивым женщинам. Он так и не понял, что за человек она была.

- А что за человек она была? - спросила я.

Tante Матильда странно улыбнулась, одними губами.

- Дорогая моя, - сказала она, - ты прожила с ней больше двадцати лет. Ты сама должна знать, какой она была. - Она покачала головой. - Бедный Ксавьер. Он так тебя любит.

- Я тоже его люблю, - сказала я. У меня было такое ощущение, словно я иду по тонкому льду: одно непродуманное или поспешное движение, и я камнем уйду под воду.

- Верится с трудом, - холодно заметила она. - Если ты так его любишь, то почему же ни разу не заехала к нам в гости?

На это у меня ответа не было. Почему я их не навещала? Я не знала.

- Это ещё можно было понять, пока была жива твоя мама - она, ясное дело, не хотела, чтобы ты к нам ездила. Но после её смерти... - В этой недоговоренности слышался красноречивый презрительный упрек.

Я подумала, не приплести ли сюда загруженность работой, но решила: не стоит. Слишком слабое оправдание. С другой стороны, какие тут могли быть другие объяснения? Мне было не понятно, почему Крис никогда не навещала семью своего отца. Еще более непостижимо было то, что, проведя в детстве столько летних каникул в Ружеарке, она не хотела сюда возвращаться после смерти отца. Я не знала, что и сказать, кроме как извиниться, что и сделала.

- Простите, - сказала я.

Tante Матильда поймала мой взгляд и не отпускала его так долго, что я занервничала. Как будто меня поймали на крючок. Я была вынуждена отвернуться.

- Потребовался несчастный случай, чтобы ты приняла наше гостеприимство?

Я пробормотала очередное извинение.

- Так куда же ты ехала? - спросила она. Я видела, что сама мысль о том, что я ехала во Францию и не дала им знать, была для неё оскорбительна. Я была с ней согласна. Может, подумала я, соврать, как соврала мне Крис, и сказать, что как раз ехала к ним, но теперь это выглядело бы слишком неправдоподобно.