Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы

«Час добрый, сынок. Ступай, буду за тебя молиться».

Я пододвигал к ее изголовью чашку кофе, кусок хлеба и уходил из дому.

И вот однажды, помню, как сейчас, утро стояло звонкое, солнечное. На мостовой дрались воробьи. Я видел, как они разрывали острыми носами хлебную корку. И я позавидовал воробьям. Из распахнутых окон соседнего дома тянуло дурманящим запахом жареного мяса. Я глотал слюни и шагал вдоль улицы. Шагал бездумно, бесцельно, стараясь быстрей уйти от этих растворенных окон, откуда вырывалась сытость, остро била в ноздри и тошнотно кружила голову.

У одной из витрин, где были расклеены свежие объявления, я остановился. К этим витринам я подходил каждое утро и каждое утро отходил от них с каким-то озлобленным раздражением. Уходил и давал себе мысленно клятву, не тешиться пустой надеждой, что где-то кто-то меня ждет.

Когда я читал последнее объявление? о продаже породистой собаки со щенятами, вдруг почувствовал на своем правом плече чью-то тяжелую руку.

«Отто! Ты жив?!»

Я повернулся. На меня в упор смотрел человек, лицо которого мне показалось очень знакомым. Но сразу не узнал.

«Не узнаешь?» — спросил он.

Я обрадовался:

«Вальтер!.. Откуда?!»

Мы обнялись и расцеловались, как старые друзья. Мы были так рады, что не обращали внимания на любопытных прохожих, которые останавливались и наблюдали не совсем обычную уличную картинку Гамбурга, где чаще можно было встретить дерущихся и очень редко целующихся мужчин.

Лицо Вальтера светилось той искренней радостью, которую не вызовешь одной только вежливостью.

«Как ты живешь, старина? Где работаешь?» — спрашивал он меня и хлопал по плечу, как старого друга.

Упоминание о работе, очевидно, нагнало на мое лицо облако. На лице Вальтера после этого вопроса морщинки у сощуренных глаз стали короче, мельче. Потом улыбка его совсем погасла. Он смотрел мне в глаза виновато, словно готовился сообщить тяжелую и позорную новость.

«Я не работаю, — сказал я Вальтеру. — Вот уже полгода, как прибыл из русского плена и с утра до ночи шатаюсь по Гамбургу. Везде встречаю одно и то же: для тех, кто был в русском плену, работа в последнюю очередь. А ты, наверное, знаешь, что хвост этой очереди бесконечен».

«Это несправедливо! — возмутился Вальтер. — Не принимают на работу сержанта любимой дивизии фюрера!»

Только теперь Вальтер заметил, что я очень худ и бледен. Очевидно, глаза мои горели лихорадочным блеском голодного или больного человека. За семь лет, после того как мы виделись в последний раз, заметно постарел и Вальтер.

«Когда-то ты оспаривал звание чемпиона по танцам во всей Германии», — сказал мне Вальтер и ощупал мои ослабевшие бицепсы.

«Чтобы танцевать — нужно каждый день есть», — ответил я.

Вальтер все понял. Но он сделал вид, что не догадывается о том, что я голоден, — не хотел унижать старого друга. Он пригласил меня «поболтать» в более удобном месте — в ресторане, который находился в соседнем квартале. От этого предложения у меня чуть ли не забила слюна. Последний раз в ресторане я был до войны.

Денег Вальтер не жалел. Бифштекс по-гамбургски, черная икра, заливная рыба, кавказские соусы, коньяк, баварское пиво… — все это мне показалось сновидением наяву. Я ел много и жадно. Захмелел быстро.

В этот вечер я впервые за последние семь лет почувствовал себя человеком, для которого играла музыка, которому прислуживали официанты, швейцары с поклоном открывали двери…

Перед тем как рассчитаться с официантом, Вальтер положил свою выхоленную ладонь на мою огрубелую в русских шахтах руку и пристально посмотрел мне в глаза.

«Отто, ты хочешь работать?» — спросил он меня.

Что мог ответить на это человек, который вставал и ложился с мыслью о работе? Этот вопрос я принял за шутку.

«Ты думаешь, что я пью на деньги отца? — спросил Вальтер и очень близко наклонился ко мне. — Да, — говорил он мне, — мой отец фабрикант. У него капитал. Но я обхожусь на свои деньги. Не веришь?..»

Я молчал. Я ждал, когда Вальтер скажет самое главное, самое важное и значительное из всего того, что было им сказано за весь вечер. Но Вальтер загадочно молчал.

«Ты хочешь работать? Хочешь иметь много денег?» — снова спросил он. И тут я в лице Вальтера прочитал кое-что новое, чего раньше в нем никогда не было.

Я ответил, что хочу много работать и иметь хоть немного денег, что мне не на что даже покупать лекарства матери, а она умирает…

И тут я вспомнил мать. Я сидел в ресторане, а она, бедная, одна в сырой, холодной комнате… Лежит и ждет меня… На целый день я оставил ей на столе у кровати ломоть хлеба, кусок дешевого сыра и кружку кофе. Больше в доме никакой еды не было.

Я долго смотрел на Вальтера. Весь он был какой-то вылощенный, от лаковых ногтей до набриолиненных черных волос. Как и раньше, до войны, он их расчесывал с пробором. Он всегда походил на рождественского красавчика на немецких лубочных открытках…

— И что же вам предложил Вальтер? — спросил Сибирцев, видя, что его собеседнику эти воспоминания не очень приятны.

— Вальтер? — Отто вскинул голову, словно очнувшись от каких-то других, внезапно нахлынувших на него раздумий. — Вальтер спросил меня, хочу ли я быть настоящим мужчиной. Внешне он казался спокойным, но за этим видимым спокойствием я почувствовал скрытое опасение и недоверие.

Я с силой стиснул его белую руку. Это была молчаливая клятва держать язык за зубами.

«Только предупреждаю: для этого нужно рисковать», — сказал он.

На это я ему ответил, что был солдатом, и, кажется, неплохим солдатом.

«Ведь ты, как мне представляется, неплохо знаешь русский язык?» — спросил он меня.

Я напомнил ему, что более четырех лет пробыл в русском плену, работал рядом с русскими и свободно говорю по-русски.

И тут Вальтер предложил мне снова быть солдатом Великой Германии. Я подумал, что он шутит. Но он не шутил…

Отто замолк. Видно было, что ему трудно подходить к этой нелегкой части своего рассказа.

Затаив дыхание, Сибирцев внимательно слушал.

Отто на минуту закрыл глаза, прислушиваясь к звукам, плывущим со стороны Москвы-реки. Не донесенная до рта сигарета застыла на полпути, оставив в воздухе тоненькую синюю полоску.

— Думаю, вы понимаете, какую работу он мне предложил. И я, конечно, отказался.

Вальтер возмутился. Он рассчитывал на другое. Он не учел моего четырехлетнего пребывания в русском плену.

Я видел, как глаза его налились кровью.

Мне было неприятно видеть его озлобленное лицо.

Я сказал ему, что он не знает русских.

Он тут же ответил:

«Я знаю русских столько, сколько нужно знать людей для того, чтобы их ненавидеть и желать им погибели. Больше этого их знать я не желаю…»